Неистребимый майор

Затем, взяв пакет у адъютанта, стоявшего поодаль, протянул его старпому.

— Я извещен… Но, к сожалению, кроме верхней палубы, ничего предложить не могу…

— Устроимся!

Боцман, из-за плеча своего начальства, почтительно добавил:

— Тентов и брезентов предоставим, опять же и маты…

— Ну, тогда отлично расположимся! Благодарю!

— Ой не говорите… хоть и лето — в море прохлада ночью бывает…

— Боцман прав! К тому же, я вижу, ваши бойцы даже без шинелей!.. Вы извините меня (понизив голос до конфиденциального регистра, старпом продолжал так, что дальнейшую беседу слышали только боцман и ближайшие рассыльные под трапом), но я не понимаю двух обстоятельств… В бумагах сказано, что направляется дивизия, а я вижу двести пятьдесят — триста человек… И второе — очень уж вы… налегке.

— Вы абсолютно правы!.. Разъясняю! Отправляется, так сказать, номер дивизии и кадры ее ветеранов-гвардейцев… для восстановления. Часть органов управления с одной ротой уже на месте, со знаменами (с которыми идем от самого Бреста) и с документами о назначениях, перемещениях и с наградными листами. А вооружение, техника и снабжение — так же как и новые пополнения — уже подготовлены управлением резервной армии и тыла.

И, переходя на простой товарищеский тон, как бы сознаваясь в своей слабости, майор добавил:

— Что задержались — это верно; но я уговорил начальство повременить дней пять-шесть, чтобы собрать побольше своих: отставших, выздоравливающих из госпиталей или приблудившихся к другим частям… И вот видите — какую силу мы с военкомом собрали!

Только теперь скромно сделал шаг вперед и откозырял один из многих, который отличался, может быть, только шпалой со сбитой эмалью и марлевой повязкой под пилоткой.

Майор полуобернулся, приглашая полюбоваться на своих витязей. И хотя только стоявшие поблизости и слышавшие этот необычный разговор солдаты подтянулись и приняли почти внушительные позы — общий вид гвардейцев явно не импонировал бы фото- или кинокорреспондентам.

Но майор этого не понимал.

У него на глазах были чудесные и невидимые очки, через которые изможденные воины — все вместе и каждый в отдельности — явственно представлялись чудо-богатырями.

Эти очки называются «опытом боевого товарищества». Только через них можно видеть подлинную красоту духа бойцов и командиров. И тем хуже для тех, кто не может без них заглянуть сквозь загар и запыленную гимнастерку (так же как и сквозь замасленную тельняшку).

Большинство из бойцов, у которых во внутреннем кармашке была приколота красная книжечка, майор знал в лицо без всяких очков, еще со времен тяжелых боев на Днепре, затем у Миллерово и позже — под Ростовом.

Ни старпом с боцманом, ни сам майор с военкомом, ни один человек на пирсе или на крейсере не представляли, как много вот этой стрелковой дивизией-батальоном было сделано для будущей победы.

Каждый, повседневный, даже самый малый успех, в виде прошитого из автомата фрица, продырявленного танка или вколоченного в землю самолета, неуклонно, как само Время, уменьшал не только численный состав сил и средств наступавших оккупантов, но одновременно увеличивал в них растущий страх за будущее. Где-то в книге судеб — вернее, в военной канцелярии Истории — велся подробнейший счет материальным и духовным потерям, которыми одураченные фюрером немцы расплачивались за видимое приобретение обширных земель на Востоке. И против каждой графы — обстоятельный счет накапливаемого горя, ненависти и средств противодействия у подлинных хозяев этой самой земли. Одни увеличивали число березовых крестов на солдатских кладбищах и число дивизий у себя в тылу для борьбы с партизанами, другие накапливали резервы и волю к победе.

Эти гвардейцы стеснялись, что не имели оружия, но у многих, либо в поясе шаровар, либо в подобии ладанки на груди, либо просто в кисете была щепотка земли или осколок камня от стен Киева, или Одессы, или Севастополя, куда хранивший эту священную памятку еще должен был вернуться.

— Перед самым отбытием ваш адмирал, командир военно-морской базы, предложил все наше оружие и снаряжение сдать для местных формирований. И хотя кое-что шло против устава, командарм разрешил… Не увозить же в такой момент с собой триста автоматов, шестьсот дисков, тем более что мы скоро вернемся с новеньким хозяйством! Ну, а ребята, когда поняли, так чуть ли не ремни и кисеты стали передавать ополченцам. Задали военкому работу — чтобы не перегибали!

— Теперь все ясно, — сказал старпом.

— Думаю, что не совсем!.. По совету вашего адмирала, мы взяли с собой походную кухню с принадлежностью и продовольствием. Я их оставил за элеватором…

— Ну что ж, это значительно облегчит нашу задачу с питанием пассажиров.

Переходя на официальный тон, старпом громко, в расчете, чтобы слышали в очереди, сказал:

— Прошу рассредоточить людей. Поставьте жалнера… или как там по-вашему. Лишь только пройдет последний гражданин, давайте ваш бат… вашу дивизию — цепочкой на верхнюю палубу. Боцман укажет размещение и займется вашим багажом!

— Есть!

После нарочито громогласных указаний от трапа к концу очереди пробежали улыбки, вздохи облегчения и слова сдерживаемой радости. Спустя еще две-три минуты эвакуируемые давали солдатам прикурить; кто-то предложил подшить пуговку; молодая мать уговаривала кого-то из солдат подержать дорогого ей младенца, а солдат вдруг растерянно спрятал руки за спину, так как руки его отвыкли от всего, кроме винтовки и гранат.

Процесс братания мог нарушить налаженный порядок, если бы по команде «рассредоточиться» солдаты не стали расходиться и исчезать в закоулках и щелях, под брезентами грузов и катушками кабелей, демонстрируя смысл «защитного цвета обмундирования» и длительного опыта врастания в любую местность.

Как будто по заказу, в бессчетный за день раз завыли сирены и возобновились хлопки дальних зениток.

Опять наступила напряженная пауза, и после звонкого лязга закрываемых затворов на пирсе установилась мертвая тишина. Однако на этот раз не успели пассажиры двинуться к убежищам, как в большой корабельной трансляции раздался спокойный и властный голос:

— Погрузку не прерывать!.. До начала огня.

Кто-то где-то следил за обстановкой и знал — кому, когда и что надо делать.

Крейсерские зенитки огня так и не открывали. Нараставший воздушный бой, где-то в направлении на северо-запад, достиг самой высокой силы, а затем начал спадать, постепенно удаляясь от порта к горам.

Опять необычная очередь продолжала передвигаться безмолвно и методично.

Снова назойливо возникал в памяти облик не дающего покоя капитан-лейтенанта Овчинникова.

Но вдруг старпома будто подхлестнули изнутри. Мозг оцарапало слово «жесть».

«Ну, относительно двадцати старых мастеров („золотой фонд шампановедов“) с семьями — куда ни шло… Наверное, давно прошли мимо или по носовому трапу. Но вывозить пятнадцать тонн импортной консервной жести с фруктово-овощного комбината?! По телеграмме Микояна?! Подумать только, это боевому крейсеру?! Тут бои идут… и какие! Можно сказать, от одной авиации податься некуда! А ты на крейсере консервную жесть перевози? Все равно, что она какая-то редкостная! Нет, это даже не легковой извозчик, раз поклажу грузить надо… Это… это… уже — верблюд!»

Между тем очередная мать, сделав последний шаг к трапу, перекладывая ребенка на другую руку, торопливо протягивала квиток и, подобрав небольшой чемоданчик с притороченной к нему подушкой, выжидающе-взволнованно заглядывала в каменное лицо уставшего человека, чтобы через пятнадцать секунд спеша уступить место старушке или старику, не с баулом, так с корзиной, если не с девочкой, то с мальчиком, а то и с двумя сразу.

«Довольно дурака валять!.. Вот придем — подам рапорт!»

Это стремление, возникшее у старпома в начале посадки, стало настолько острым, что казалось открытием, впервые пришедшим в голову.