Великий лес

«На виду теперь я… Станут интересоваться, кто я такой есть, где раньше работал. И все узнают. И что они со мною сделают?» — думал, мучился тревогой Ананас. И тогда, когда не отпустили вместе со всеми, оставили в сельсовете и расспрашивали про Евхима Бабая, что он за человек и можно ли ему верить, а потом про Ивана Дорошку и Василя Кулагу, потому что дошло до Ельников, что это не кто иной, а они, прежние председатели, мосты сожгли, и еще позже, когда немцы уехали и Апанас, попрощавшись с Рыжим — Змитром Шламаком, не домой, а почему-то в поле, в лес подался, — может быть, потому, что не хотелось ни с кем встречаться, тянуло побыть одному, со своими мыслями.

«И надо же было мне именно в это время в деревню вернуться! Задержался бы где-нибудь до холодов — и все, кого-нибудь другого старостой бы назначили. А теперь… Чем все кончится? Донесут же, расскажут про меня…»

«Надо отречься от того».

«От чего отрекаться-то? От комсомола, работы в сельсовете? Что мне плохого советская власть сделала?»

«С той же работы, из сельсовета, попросили… Да и дядьку… Вот-вот, об этом в случае чего можно в свое оправдание сказать».

«А поверят ли, простят ли? Ну, скажем, простят, поверят… Так ведь служить заставят. И если что — пощады не жди. Все, все припомнят, все зачтут».

Невеселые мысли лезли в голову Апанасу. И чуял он, понимал: не легче, ничуть не легче ему будет жить, чем жилось до этого. Что прикажут, то и делай. Не сделаешь — разорвут. Как волки рвут тех, кто упал, на ногах не держится. И надежды никакой! По скользкой дорожке пошел. Оступиться на каждом шагу можно. И если упадешь… Не поднимешься больше.

«Попробовать отказаться?»

«Э-э, так они меня могут… и расстрелять… Повесить… Раньше надо было обо всем думать».

«Я и думал. Из деревни ушел, на переправу подался».

«А оттуда опять к матери прибежал. А ведь выход был — надо было не сидеть у реки, а переправляться, отступать вместе со всеми. А я… посидел у реки, проголодался, по матери, по дому затосковал — и назад со всех ног».

«А что было делать? Не морозов же там, у реки, дожидаться. Да еще когда немцы вокруг…»

«Морозов не морозов, а очень уж спешить домой не стоило. А теперь… Жни, что посеял… «Кось, кось!» — и в оглобли. А потом: «Но!» Не сделаешь того, что приказывают, — найдут чем подстегнуть. Да и искать ничего не надо, ты же знаешь, кто ты такой…»

«Потому и не отказывался, когда меня предложили старостой. Иначе бы…»

«Иначе — все и было бы иначе».

«Знаю. Но быть старостой, служить немцам?..»

Не хотелось, ох как не хотелось Апанасу быть старостой, служить немцам. Все в нем протестовало, все было против этого.

«Только назначили, поставили, а уже и про Евхима Бабая, и про Ивана Дорошку, Василя Кулагу спрашивают… А о чем еще спросят? Да не только спросят, а прикажут, заставят: делай то-то и то-то! Не сделаешь — отвечай…»

«А сделаешь — тоже отвечай!»

«Как это?»

«А так… Немцев прогонят. И что я скажу, чем оправдываться стану?.. Что пнем по сове, что совою об пень… Куда ни кинь — всё клин…»

Не знал, не представлял себе Апанас, что ему делать, как вести себя, чтоб и немцев в гнев не ввести и не служить им, чистым, незапятнанным перед людьми оставаться. И опять, как и прежде бывало, жалел Апанас, что не может вернуть довоенной своей жизни, что порушилось все безвозвратно.

«Анонимка та… А потом война… Закружилось, завертелось… И чем дальше, тем все хуже и хуже… И где выход, где спасения искать?..»

… Шел Апанас и не видел, куда ноги его несут, куда он идет…

II

Цыгане знали, что говорили: в лесной сторожке под Дубровицей действительно кто-то жил. Едва Василь Кулага приблизился к поляне, его окликнули:

— Стой! Ни с места!

Василь остановился.

— Кто такой? Куда идешь? — вел допрос незнакомый мужчина, не выходя из-за толстенного, с грубой корой дуба и держа Василя на прицеле.

— Я из Великого Леса. Председатель колхоза.

— Куда идешь?

— В сторожку.

— Чего?

— Мне сказали, там живут. А я ищу человека…

— Какого такого человека?

— Ивана Дорошку, нашего председателя сельсовета.

Незнакомый помолчал, потом отделился от дуба, приказал:

— Идите вперед, я за вами.

Василь пошел к сторожке. Шел, не отставая ни на шаг, вслед за ним и незнакомец с винтовкой. Было в этом их шествии что-то неприятное, тягостное. И Василь не только сознавал это, но и ощущал всем телом, особенно спиной, затылком. Наконец не выдержал, сказал:

— Может быть, я один пойду?

— Не разговаривайте, делайте, что вам приказано, — последовал довольно суровый ответ.

Вышли из лесу на поляну, по хорошо натоптанной в жухлой осенней траве тропке двинулись к сторожке.

Их, должно быть, увидели из окна, потому что не успели переступить порог сеней, как дверь сторожки отворилась и навстречу им вышел… Василь в первую минуту глазам своим не поверил — навстречу им вышел сам Роман Платонович Боговик! Он был во всем военном, даже шинель внакидку на плечах, но Василь конечно же узнал секретаря райкома. По улыбке, по глазам узнал.

— Роман Платонович, здравствуйте! — обрадовался Василь.

— Добрый день, Василий Тимофеевич, — подал, как всегда при встречах, руку Боговик.

Видя, что задержанный — человек не случайный, здесь его знают, незнакомец, остановивший его в лесу и доставивший в сторожку, вытянулся, приложил руку к обычной, поношенной кепке, спросил у секретаря райкома:

— Разрешите идти нести дальше службу?

— Пожалуйста, пожалуйста… — улыбался Боговик, не скрывая радости, что видит Василя.

Человек снова направился в лес, а Боговик, обняв Василя Кулагу, вывел его из сеней.

— Пошли потолкуем, — сказал почти шепотом. — В лесничовке люди, нам лучше куда-нибудь отойти. Ну, что там у вас, в Великом Лесе?

— Да вроде бы ничего такого.

— Немцы были?

— Покамест нет.

— Молодцы вы с Иваном Дорошкой, молодцы, — похвалил секретарь райкома. — Догадались мосты сжечь.

— Это Иван посоветовал. Кстати, исчез он, как в воду канул. Вы случайно не знаете, где он?

— Почему же, знаю, — улыбнулся Роман Платонович. — Он выполняет одно очень ответственное задание.

— Какое задание?

— Этого я сказать не могу. Задание райкома партии.

— Вы его куда-то послали?

— Да. — Роман Платонович помолчал, потом добавил: — И вообще время военное, знать нужно только то, что необходимо. Остального лучше не знать.

— Вы так считаете? — даже остановился, посмотрел на Романа Платоновича — глаза в глаза — Василь Кулага.

— А вы что, — тоже остановился — они уже входили в лес — Роман Платонович, — не согласны со мной?

— Не согласен, — покачал головой Василь Кулага. — Человек должен знать как можно больше. Во всяком случае, стремиться к этому.

— Только не в военное время.

— В любое, в любое время!

— А если к врагу в руки попадешь?

— Это уже другое дело. Тайны, конечно, должны быть. Но нам, коммунистам, скрывать друг от друга…

— Всего знать нельзя. Да и не нужно. Каждый должен знать свое. И… давайте не будем об этом…

Роман Платонович чего-то недоговаривал — чувствовалось, переживал, винил в чем-то себя, не мог простить, что где-то сам был, да, видно, и другие, неосмотрителен, проявил мягкость, близорукость.

— И вообще… Война обнажила наши недостатки, показала, что мы порою делали не то, что надо было делать, — сказал с болью, с душевной мукой Роман Платонович, глядя не на Василя, а себе под ноги.

— Никогда нельзя всего предвидеть, хотя, видимо, к этому надо стремиться, — сокрушенно вздохнул Василь Кулага. — К слову, это всегда мучит меня. Я думал, один я такой, — признался он после короткой паузы. — А выходит, и другие тоже… Не может человек своим умом все охватить, учесть, взвесить и сделать безошибочный вывод.

— Ибо фактов, оказывающих влияние на то или иное событие, много, — как бы продолжил мысль Василя Кулаги Роман Платонович. — Да и… живые ведь люди. У каждого свои суждения, взгляды, характер, свои возможности. Словом, все свое. И не всех общее дело заботит, иные думают больше о себе, о своих личных интересах и выгодах. А война требует другого — не жалеть себя, жертвовать самым дорогим, даже жизнью, во имя тех, кто останется, кто будет жить после нас. И такие есть, их большинство. Куда ни пошлешь — пойдут, ибо знают: надо идти, надо делать все, чтобы остановить врага, а потом, разгромив, и изгнать его с нашей земли…