Гарем ефрейтора

Усыхал, почернел нарком с подручными от такой работы, от вони, воплей, бурой слизи на бетоне и стенах. Но неумолимо, все отчетливее высвечивался круг аульчан, кто действительно привечал и кормил Исраилова.

Присланный к Дроздову заместителем Нацвлишвили присутствовал на допросах. В живодерную работу не вмешивался, посиживал на стуле в углу, с интересом присматривался, сопоставлял чужие и свои методы — дела творились знакомые. Он высиживал свое, одному ему ведомое.

На одном из арестованных грузинский зам оживился, здесь до второго, живодерного, этапа не дошло, подопытного не пришлось понукать. Враз и охотно выразил мужичонка с проворными глазами, означенный в протоколе как Шахи Льянов, готовность пособить в поимке Исраилова. Знал он несколько саклей в аулах, куда охотнее всего наведывался глава ОПКБ по причинам проживания там слабых на передок вдовиц.

Не таков был Хасан, чтобы долго усмирять требовательную свою плоть, ужом, сороконожкой извернется, а свое по этой части доберет.

Уяснив это с помощью Льянова, резво встал с углового своего стульчика полковник Нацвлишвили и подытожил наконец для Дроздова долговременное и немое свое присутствие:

— С этим я дальше сам.

Уведя словоохотливого Шахи в камеру, долго беседовала с ним один на один московская особа. После чего двери камеры, а затем и тюрьмы открылись, и под истошно-железный дверной визг канул собеседник полковника в городскую снежную белизну и истаял. В котомке, что качалась за спиной, лежал сухой пищевой припас на двое суток и пачка денег, которой оплачено было простое, как вороний карк, задание: передать Исраилову через доверенных людей, что в сакле Шахи Льянова, начиная со следующего понедельника, будет ждать с ним встречи личный посланник Берии Нацвлишвили.

Истощался, гас закатом третий день ожидания в сакле. Стервенел в скуке и неопределенности, метался полковник Нацвлишвили в тесной глинобитной клетушке Льянова. Хозяин услал жену и детей к родичам. Кормил холеного офицера два раза в день кукурузной кашей с буйволиным молоком, орехами, сушеным козьим мясом. Изысканный желудок полковника ошарашенно и нудно бурчал, переваривая эту плебейскую бурду.

Стократно было прокручено в голове и отшлифовано предстоящее: тон разговора с Исраиловым, манера поведения, аргументы и доказательства его обреченности. Он должен, обязан был расплющиться под их тяжестью и пустить сок согласия.

Гулко брехали по дальним дворам уцелевшие после недавних событий волкодавы. Пронзительно чернели, дыбились на снегу остовы сгоревших саклей. Истерически блеяла недоенная коза в соседнем подворье.

И пейзаж, и звуки эти, настоянные на томительной неизвестности, изводили до бешенства. Придет — не придет. Хозяин сакли клялся могилами предков, что Исраилов обещал прийти.

Наплывали сумерки, гасились краски дня. Уже совсем стемнело, когда зашуршала дверь сакли. Темный силуэт, закутанный в башлык, возник в квадратном проеме и сказал:

— Ты звал, я пришел.

— Я жду три дня, — с ледяным высокомерием напомнил полковник, гася в себе неистовое облегчение.

— За это время мы убедились, что ты ждешь один. Обыскать.

Из-за спины главаря возникли четверо. Один чиркнул спичкой, затеплил дрожащий, слабый огонек керосиновой лампы на столе, нахлобучил на пламя стекло.

Трое подошли к полковнику. Шесть рук стали лапать и мять его одежду, мяли нагло и грубо. Чужие руки, оснащенные хамскими пальцами, елозили по неприкосновенным доселе местам, забираясь во все складки. Дрожь омерзения охватила грузина.

От двери смотрел на него тяжело и пронизывающе легендарный аборигенец, приковавший внимание самого Хозяина. Он смотрел в упор, воспаленной чернотой прожигали полковника бандитские глаза.

Бесцеремонность рук, нарочито долго лапающих Нацвлишвили, и этот взгляд от двери стали комкать полковника, превращая его в нечто, не имеющее никакой цены. Он осознал вдруг чудовищность расстояния до Москвы и свою беззащитность. Силовое поле столицы, подпитывающее его до сих пор, вдруг опало, оставив Нацвлишвили доступным для всякого насилия.

— Говори, зачем позвал, — сказал Исраилов, и полковник, три дня ждавший этого вопроса и приготовивший великолепный обряд порабощения воли аборигена, разом растерялся. Он жаждал теперь одного: не прогневать, как можно убедительнее, заманчивее передать суть предложения Берии. Передать и освободиться от кошмара, что завис в сакле.

— Я уполномочен наркомом Берией передать тебе предложение. Наедине.

— Выйдите, — велел своим Исраилов.

Они остались одни.

— Почему Берия послал тебя, а не Серова? Мои грузинские друзья говорят, что ты родственник наркома. Это правда?

— Родственник жены наркома, — уточнил Нацвлишвили.

— Мне оказали большую честь, — усмехнулся вождь. — Что хочет от меня господин Берия?

— Он признает в тебе достойного врага и предлагает перемирие.

— На каких условиях?

— Ты покидаешь горы и выезжаешь на равнину. Можешь жить, где захочешь, кроме Грозного, Нальчика, Орджоникидзе и Махачкалы. Тебе обеспечат лучших врачей, излечение от туберкулеза, деньги, — страстно перечислял посол. Сейчас он сам верил, что так оно будет.

— А девочек? — подумав, с усмешкой озаботился Хасан.

— Каких девочек?

— Мне будет не хватать горских девочек. Не могу засыпать один в постели.

— Я не привык, когда со мной так шутят, — попробовал оскорбиться Нацвлишвили.

— Привыкай, — скучно уронил вождь.

— Ты отказываешься?

— Не надо считать меня глупцом. Как только я спущусь с гор, ваши бульдоги вцепятся в меня в первую же ночь, — сказал Исраилов с гадливостью. Так матерый волчий вожак, унюхав на тропе из дерна вонь железного капкана, поднимает над ним ногу.

— На равнине ты нам не опасен! — страстно заверил Нацвлишвили. — А здесь тебя все равно раздавят. Немцев уже добивают в котле под Сталинградом. Если будет нужно, скоро высвободим две-три дивизии и блокируем весь Кавказ…

— У меня свои условия, — тяжело перебил Исраилов.

— Какие?

— Я распускаю свою партию и боевиков. Называю всех, кого мы завербовали в органах Советской власти и милиции. Прекращаю боевые действия против вас. Организую Чечено-Ингушскую кавалерийскую дивизию и во главе ее отправляюсь на фронт бить немцев.

— Я уполномочен передать тебе только те условия, которые передал. Если примешь их, освободим всех твоих родственников и знакомых. Их около сотни, — испробовал последнюю попытку полковник.

— Делайте с ними, что хотите, — ненавистно сказал Исраилов. — Большинство этих дворняжек продались вам и готовы торговать мной, как старым кастрированным бараном. Можете расстрелять и брата Хусейна. Он это заслужил.

— Не горячись, подумай, у нас есть время…

Не было у них времени. Посланник Берии стал неинтересен главарю. Его не стоило брать даже в заложники, он лощеная безделушка для наркома.

Исраилов прикрыл глаза, откинулся к стене: удерживала в сакле чугунная усталость, разморило тепло. Хозяин внес не подносе вареную курицу, приправы, мамалыгу. Поставил на стол, вышел.

— Поешь, — изнемогая от неизвестности, предложил Нацвлишвили.

Исраилов оттолкнулся от стены. Выломал из курицы ногу, оторвал зубами пласт мяса, стал вяло жевать. На почерневших костистых скулах мерно вздувались желваки. Редко и гулко глотал. Каждый глоток приближал то невыносимое, из чего с надеждой ненадолго вынырнул.

Теперь предстояло возвращаться пустым обратно — в пронизывающую звездность ночей, в промозглую нежиль пещеры, разбойный посвист ветров, в бездонную зыбь отчаяния, в затаенный переполох чужих семей, куда неожиданно являлся с Ушаховым на ночлег, в собственную разъедающую подозрительность ко всякому.

Изводила нахальная уверенность Ушахова (включали рацию с восьми до половины девятого в ожидании позывных Осман-Губе). Донимала все нараставшая боязнь за списки агентуры и ОПКБ в потаенной пещере. Это была теперь единственная надежда продать себя подороже в призрачном цивилизованном раю. Был ли он вообще, этот рай? Будь проклято дело, которое он затеял.