Чижик - птичка с характером

— и опять поцеловал меня.-Ай в самом деле целуются! – рассмеялся Свешников.- А что с ними сделаешь: жених и невеста, – буркнул комиссар,- Настоящие жених и невеста?-У нас всё настоящее: и война, и любовь,-сказал Александр Васильевич. – Вот только удачи нам пока нет.Наступил рассвет, занялся новый день, а ни артподготовки, ни сигналов всё не было. Полк и сводный батальон Федоренко должны были наступать во взаимодействии с соседями. Ждали приказа из дивизии. Немец уже не бесчинствовал так, как ночью. Огонь стал заметно слабее.Прячась за стволами толстых сосен, мы с Иваном Свешниковым глядели на Воробьево. Красивая деревня – вся в садах. Солнце всем одинаково светит: золотит верхушки воробьевских берез, веселыми зайчишками скачет по запорошенной траве перед немецкими позициями..,Иван напрямик сказал комиссару:-Я не сведущ ни в стратегии, ни в тактике, но я понимаю, что брать Воробьево в лоб – авантюра.- Ну, положим, не совсем в лоб, – возразил комиссар. – Мы несколько правее деревни. А потом, молодой человек, мы солдаты, и не привыкли обсуждать приказы. Бефель ист бефель! Так, кажется, по-немецки. Верно, Чижик?- Да, приказ есть приказ. Но я согласна с представителем прессы. Воробьево наверняка можно обойти. Ведь должно же быть у немцев где-то слабое звено, это ведь не настоящая оборона, а только промежуточный рубеж.- Браво, товарищ Чижик! – засмеялся Свешников, а комиссар насмешливо улыбнулся:- А не порекомендовать ли тебя на должность начальника штаба, ну хотя бы дивизии?У корреспондента были серые глаза и симпатичное чисто русское лицо. Он откинул со лба прядь выгоревших на солнце волос и, улыбаясь, сказал:Зря я не взял с собою фотоаппарат, а то бы обязательно тебя сфотографировал вместе с твоим геройским женихом.Ничего. Вы нас снимете на свадьбе. Мы вас пригласим.- И скоро свадьба?- Первого сентября. Мы так решили.- Ну раз решили – значит, будет! Я обязательно приеду.После десяти часов утра Александр Васильевич утратил свое всегдашнее спокойствие, с досадой сказал:- Ведь это же безобразие: вторые сутки держать людей под огнем без дела! Подобное ожидание изматывает силы хуже боя!Подождав еще час, он собрался на КП – надо было выяснить обстановку. Пригласил с собою газетчика.- Умоемся, позавтракаем заодно, – потом будет не до этого.Но Свешников решительно отказался.- Атаку боитесь прозевать? – спросила я его. Он засмеялся:- Вот именно! Да и с бойцами мне надо поговорить.Ладно. Я вам принесу каши, – пообещала я, – Ложка-то есть?Нету ложки...Я покачала головой. Вроде бы и парень подходящий: веселый и не трус, а ложки не имеет, как не настоящий воин.Иван Свешников словно угадал мои мысли,Была ложка, да потерял.Ладно, я принесу.Было солнечно и снова очень тепло. Александр Васильевич хмуро поглядел на небо. Я поняла, о чем он думает: конечно, анафемские “юнкерсы” не замедлят явиться- только их и не хватало на нашу голову!..Нас догнал Федоренко. Он был уже без фуфайки и без каски. Глаза ясные, как будто бы и не было бессонных ночей.Не уходи, – сказал он, – сейчас принесут завтрак, у меня и дождешься комиссара, ведь он скоро вернется.Я не могу остаться...Он посмотрел на меня с укоризной:Но ведь комиссар не один, с ним ординарец.Всё равно не могу, а вдруг ранят по дороге Александра Васильевича...Федоренко вздохнул, с тоской сказал:Зачем только ты перевелась в полк? Я не имею ни минуты спокойной. У меня плохое предчувствие.Ну что ты? Я же скоро вернусь! Ничего со мною не случится. – Я встала на цыпочки и, сняв с головы Федоренко пилотку, погладила его мягкие густые волосы, чуть кудреватые на висках. Он поймал мою руку и поцеловал.Чижик, не отставай! – крикнул комиссар, и я побежала.Оглянулась раз и два, и еще раз: он стоял на самой опушке и махал мне пилоткой.Пока комиссар с помощью Петьки приводил себя в порядок, я сбегала на кухню. Она спряталась в густом орешнике, недалеко от КП. Василий Иванович обрадовался, заулыбался:- Жива, божья коровка?Я умылась, причесалась и получила кашу с консервами сразу в три котелка: в один для нас с Петькой, в другой Лазарю с газетчиком и отдельно комиссару. ‘Брезгливый Александр Васильевич не захотел есть в немецком блиндаже.- Там такие миазмы, что лишишься аппетита дня на три, – сказал он, и я поставила котелки на подбитый немецкий танк.Мы с Петькой не могли пожаловаться на отсутствие аппетита и ели наперегонки. Холодные консервы глотали, не разжевывая.Как лягушки – сами скачут! – сказала я с набитым ртом.Чижик, я тебе язык оторву! Ты же за столом! – рассердился комиссар.А это, Александр Васильевич, и не стол вовсе, а танк! – оправдалась я.От речки прилетела шальная пуля, тюкнулась о комиссаров котелок и опрокинула его.Поесть, собака, спокойно не даст, – беззлобно выругался Александр Васильевич. Мне стало смешно.Ах, проклятый фриц! Не по правилам воюет: чуть самого комиссара полка не оставил без завтрака!Не успели мы поесть, налетели “юнкерсы”. Сделали три захода, но никто не пострадал – отсиделись в прочных блиндажиках.Время шло, а комиссар всё не собирался обратно на “глобус”. Много дел накопилось на КП в его отсутствие. Наконец я потеряла всякое терпение. Сердце вдруг так заныло, что я вынуждена была на минуту присесть на ступеньку землянки. Меня охватила смутная тревога, предчувствие беды – ожидание стало, невыносимым.Ну, скоро вы, Александр Васильевич? Мы же всё прозеваем! – крикнула я, заглянув в блиндаж.Сейчас пойдем, – откликнулся комиссар.Вдруг на наш маленький “глобус” обрушился настоящий огневой шквал. Мины и снаряды рвались без интервалов, всё слилось в сплошной гул, и через эту адскую симфонию отчетливо доносилась ожесточенная ружейно-пулеметная пальба.Сердце мое заколотилось, я снова крикнула:- Александр Васильевич!Но комиссар уже выбежал из блиндажа, а вместе с ним и все штабники.- Немец атакует правое крыло! – тревожно сказал комиссар и дал распоряжение начальнику штаба: – Заградогонь! И хороший!Через несколько минут заговорили наши батареи, где-то у речки зачуфыкали “самовары” Устименова. Пробежали цепочкой разведчики, впереди с автоматом в руке Мишка Чурсин. Вот они перебрались через речку и понеслись к “глобусу”... Донеслось нестройное “ура”, и немецкий огонь стал стихать.Обогнав Петьку и комиссара, я бежала по знакомой тропинке, придерживая рукой санитарную сумку, а другой несла котелок с кашей.С противоположного берега осторожно спускались с носилками четыре бойца. Еще издали я узнала темно-русые волосы. Что-то толкнуло меня в грудь, ноги подкосились.Издалека-издалека донесся голос комиссара:- Лей прямо на голову...Вода полилась по моему лицу, потекла за ворот гимнастерки, и я очнулась.Э, слабачка, – сказал Александр Васильевич,- Не убит, только ранен! Догоняй,А как же вы?Иди, тебе говорят!)Я бросилась догонять носилки, а ноги не слушались, дрожали и подгибались.Носилки внесли в желтый дом на окраине деревни. Поставив их на пол, бойцы ушли, и остались мы вдвоем на нашем последнем свидании... Он был без сознания, в лице ни кровинки, и только ресницы чуть-чуть трепетали. Прибежал Кузя в каске, сдвинутой на затылок, сделал какой-то укол. Я спросила осипшим голосом:- Куда ранен?Разрывной в бок...Кузя, ведь надо что-то делать?! Неужели ничем нельзя помочь?! Что же ты стоишь? Беги! Звони в политотдел! Самому командиру дивизии! Надо вызвать самолет,Кузя махнул рукой и, обняв меня, заплакал... Мы стояли на коленях по обе стороны носилок и молча плакали.Через несколько минут он скончался. Кузя закрыл ему глаза, а я сложила на груди руки. Родные руки, всегда такие горячие и ласковые, а теперь беспомощные и холодные. Кузя сказал:- Скоро атака, и мне надо идти. Лешка занял его место, комиссар ранен. Боже мой, боже мой! Не могу поверить! Чижик, не хорони его тут. Увези в Большое Карпово, всё-таки тыл. Там штаб дивизии – тебе помогут.Я пришлю подводую Поцеловав мертвого друга, он ушел.Всё было по солдатскому ритуалу. Поздно вечером его положили в ящик, наскоро сколоченный из неструганых досок. Из кармана гимнастерки вынули партийный билет и две фотографии: одну мою, другую матери с отчимом. Фотографии передали мне.- Не надо ничего у него отнимать,= сказала я и положила фотографии на место.Незнакомый комиссар из штаба дивизии сказал надгробное слово, нестройно прозвучал жидкий залп, и могилу “зарыли. Насыпали жалкий холмик земли, воткнули палку с фанерной дощечкой, а на ней надпись:Капитан Михаил Платонович ФЕДОРЕНКО. Родился в 1918 году, погиб за Родину 18/УШ 1942 г. Взошло солнце, и начался новый фронтовой день, а моего любимого уже- не было... Ненавистный “костыль” проковылял в голубом небе – отправился спозаранок на свою шпионскую службу. Высоко-высоко куда-то на запад прошли грозные “петляковы”. Все ли вернутся назад?..Мимо тянулись дымящиеся кухни, подводы со снарядами, проходили бойцы. Некоторые останавливались, участливо спрашивали:- Кого похоронила, сестренка?Я не отвечала. И не было больше веселого беззаботного Чижика. За одну ночь я вдруг стала взрослой.Командный пункт был на прежнем месте. Командир и комиссар сидели над картой в штабном блиндаже. Антон Петрович начал было меня утешать.- Не надо! – остановил его Александр Васильевич, а сам погладил меня по голове.Я поцеловала эту отеческую руку и заплакала. Он налил мне водки чуть ли не полный граненый стакан:- Выпей.Теперь запротестовал Антон Петрович: – Не надо, не поможет. По себе знаю.- Пей! – приказал комиссар. – Ты на человека не похожа. Тебе надо поспать.Я выпила водку единым духом и проспала всю ночь. А утром боль вернулась с удесятеренной силой и горестные мысли были неотступны,- Опохмелиться не дам, – сказал Александр Васильевич, – а то привыкнешь.Избави меня бог от такой отравы!Я отыскала Мишку Чурсина.Мишенька, дай мне автомат!Он не спросил зачем. Просто ответил:- Лишнего автомата нет. Я дам тебе кавалерийский карабин – он легкий.Комиссар сходил в “глобус” и вернулся без своего Петьки – маленький связной был убит. И Лазаря без меня убили. И ранили моего начальника Володю Ефимова... Я очень к ним была привязана, но эти горестные новости меня не поразили. Должно быть, у меня, как у Антона Петровича, окаменело сердце...Воробьево штурмовали не раз, но взять так и не смогли. Бойцы устали и, видимо, потеряли веру в свои силы. Дважды начиналась артподготовка, но пехота в атаку не поднялась. Часов около пяти комиссар сказал командиру:Ну что ж, дорогой мой Антон Петрович, предпримем последнюю попытку. Я полагаю, что наше место теперь в цепи. Как думаешь?Я готов! – сказал командир полка и потуже затянул ремешок каски на полном подбородке. – Как быть с Чижиком? – спросил он.Не возьмем. Пусть сидит тут, – решил комиссар.Да вы что, Александр Васильевич!вскричала я. Я вам заменю Петьку.Нет, – сказал комиссар, – ты мне не годишься. Ты сейчас как лунатик. Да и не надо мне связного. Мы с Антоном Петровичем теперь будем вместе, и с нами пойдет взвод разведки – наш последний резерв... Ладно уж, иди и ты. Возьми бинтов побольше, будешь своим делом заниматься.Наш небольшой отряд отправился в боевые порядки – впереди разведчики. Гуськом, друг за другом, мы миновали западную опушку “глобуса” и по одному, по двое короткими перебежками стали выдвигаться на правый фланг батальона Пономарева. Мины рвались справа, слева, впереди и летели через наши головы на “глобус”. Удивленный нашей дерзостью, противник перенес на наш отряд огонь сразу нескольких пулеметов. Низко пригнувшись к земле, бежали бегом, падали на землю, опять бежали и даже ползли. И только я, погруженная в свои печальные думы, шагала, как смертник, во весь рост. Комиссар обернулся и погрозил мне кулаком:‘ Я, однако, этого самурая заверну в тыл!Подействовало: я тоже стала бежать и ползти.Остановились в маленькой канаве, заросшей травой, втиснулись в ячейки, вырытые нашей пехотой для позиций “лежа”. Селезнев, занявший место погибшего Лазаря, продувал трубку, вызывал штаб дивизии: “Сочи!”, “Сочи!” Никто не отзывался. Антон Петрович выругался: Черт бы побрал твои “Сочи”!Селезнев виновато заморгал:- Наверно, обрыв... – и побежал, взяв в руку телефонный провод.Я перелезла через ординарца командира полка и взяла трубку: “Сочи!” – никакого ответа. Связи не было, и Селезнев не возвращался. По линии связи побежал Титов, ординарец Антона Петровича. Он устранил повреждение. “Сочи” ответили, но, только я передала трубку командиру полка, опять замолчали. Возвратившийся Титов, тяжело дыша, сказал:- Селезнев убит. – И снова взял в руку провод.- Лежи! – крикнул ему комиссар. – Бесполезно. Рвется, как катушечная нит... – он не договорил. Мина разорвалась у нас в ногах: нас обдало жаром, полетели осколки и комья земли. В ушах звенело. Титова ранило в спину. Я сорвала с него ремень и закатала изодранную в клочья гимнастерку. Комиссар тронул меня за рукав, крикнул:- Да ведь ему уже не нужна перевязка!То и дело кто-нибудь звал санитаров. Я перевязывала и возвращалась на свое место. Нечего было и думать до темноты убрать раненых. Огонь всё усиливался: фриц совсем озверел.Я перебежала в окопчик к Мишке Чурсину и крикнула ему в самое ухо:- Как стемнеет, поможете раненых убрать? Мишка молча погладил мою руку, Я опять ему на ухо:- Куда ты стреляешь?Он показал пальцем куда-то вперед. Была видна только половина деревни: кроны деревьев и разбитые крыши. А понизу клубился густой сизый дым – он закрывал немецкие позиции, и встречный ветерок гнал дым прямо на нас.Я тоже стала стрелять, целясь из карабина в нижний край дымовой завесы,- Санитар!Кладу на землю карабин и бегу на вызов. Перевязав, снова возвращаюсь к Мишке в окопчик и снова стреляю, не видя куда. Совсем рядом, чуть правее, татакает “максим”. Кто-то крикнул:- Санитара! Комсорга ранило у пулемета!И я побежала туда, где минуту назад басил пулемет. Охая, Димка Яковлев пытался перевязать себе голову, Увидев меня, обрадовался:- Чижик, скорее – некогда!Рана на макушке была небольшой, но сильно кровоточила.- кровь заливала Димкины голубые глаза и лицо, и он отфыркивался, как морж в воде, Я остановила кровь и наложила на голову комсорга повязку-шапочку. Димка попробовал надеть на голову каску, но, охнув, отшвырнул ее прочь. Я повязала его зеленой медицинской косынкой, и Димка успокоился.- Теперь хорошо.Он жадно напился из моей фляги, перезарядил пулемет, приказал:- Ты будешь моим вторым номером! Надо воды...Я сняла каски с убитых пулеметчиков и из ближайшей воронки принесла грязной жижи.- Это нельзя заливать в пулемет, – сказал Димка, – лей сверху.И я вылила грязь на горячий ребристый кожух “максима” – только пар пошел.Минометы вдруг как подавились, неожиданно стало очень тихо.- Сейчас попрут психи! – сказал Димка. – Начну стрелять – придерживай ленту, чтобы перекоса не получилось.Впереди послышался какой-то шум: не то музыка, не то лай, и из-за сизого занавеса, как на сцену, выкатилось что-то серо-зеленое и потекло в нашу сторону. Забухали винтовочные залпы, застрекотали чужие и наши автоматы, ударило сразу несколько станкачей, в том числе и наш “максим”. И снова загудело, засвистело, завыло – казалось, само небо обрушилось на наши головы...- Куда?! Лежать! – сквозь вой и свист донесся грозный голос комиссара. – По фашистской сволочи – огонь!Вдруг Димка охнул и завалился на правый бок. Я наклонилась к нему и привычным жестом выхватила из сумки бинт. Он выплюнул кровавую слюну и, ударив меня по руке, показал глазами на пулемет. И мне пришлось стрелять. Я била до тех пор, пока не кончилась лента. Беспомощно оглянулась на комсорга, Он подполз, вставил новую ленту, перезарядил и упал лицом вниз, цепляясь руками за обгоревшую траву. И я опять стреляла. Вода в кожухе кипела, как в самоваре, из пароотводной трубки хлестал пар.- Вперед! За Родину! Ура!!! – Слева от меня в окружении разведчиков пробежали командир полка и комиссар. Жидкая цепь поднялась в атаку и закрыла мне сектор обстрела.Я ясно увидела, как споткнулся командир полка, как он выронил автомат и тяжело рухнул наземь, вытянув вперед руки.- Антон Петрович!.. – закричала я не своим голосом и бросилась к нему на помощь.Очнулась в лесу, подумала: “Это я на “глобусе””. Уже темнело, и было тихо. Где-то впереди, гораздо дальше Воробьева, шла ленивая перестрелка. Первым, кого я увидела, был Мишка Чурсин. Он наклонился ко мне и, улыбаясь, сказал:- Наконец-то! А то мы напугались. Вроде бы и рана не смертельная, а ты как мертвая...У меня гимнастерка была разрезана, как распашонка, сверху донизу, левый рукав распорот по шву. Покосившись на бинт на груди, подумала: “Наверно, Мишка перевязывал”.Воробьеве взяли?Взяли, черт бы его побрал! Свежая бригада здорово помогла – прямо с ходу в бой.Где Антон Петрович? – Мишка не ответил. Я спросила громче: – Где командир полка? Где майор Голубенко?Ответил комиссар:- Командир полка майор Голубенко пал смертью храбрых! – Голос Александра Васильевича в вечерней тишине прозвучал торжественно и грустно.Я закрыла глаза и сразу вспомнила: “Да ведь его же насмерть...”- А Димка Яковлев?- Жив. Самолетом отправили,Мишенька, где наш полк? Мишка повел рукой вокруг себя?Все тут.И только теперь я услышала храп. Измученные люди лежали на голой земле и спали мертвым сном, Я села и огляделась:- И всё?!Остальные там., махнул рукой Мишка в сторону деревни.Раненых-то подобрали?-А как же1 И сейчас там почти вся санрота – проверяют, не остался ли кто...- Это ты меня вынес? Спасибо.- Не стоит, – сказал Мишка. – Ты и не весишь-то ничего. Я бы мог тебя до самого медсанбата нести.Подошел комиссар, протянул мне записку:- Вот на всякий случай письмо подполковнику Воронежскому. Мы отходим в тыл на переформировку,- Зачем мне к Воронежскому?- Он командир запасного армейского полка. После госпиталя ты обязательно попадешь туда. Воронежский мой друг, и он тебя направит в нашу дивизию, где бы мы ни находились.Подошла подвода, и я крепко поцеловала Александра Васильевича. А Мишке сказала:- Ты замечательный парень. Я желаю тебе большого-большого счастья. – Я и его поцеловала и почувствовала, как задрожали Мишкины губы,Я попала в свой родной медсанбат. Все девчата, как по команде, сбежались в хирургический взвод: “Чижика ранили!” Мои подружки охали, ахали, гладили меня по голове и донимали вопросами, а мне совсем не хотелось разговаривать, да и рана побаливала. Пришел сам комбат Товгазов и от порога притворно строго закричал:- Ах, бездельницы! Вон отсюда!- И девчата убежали.Операция шла под местным наркозом и была короткой. Доктор Вера показала мне сплющенную тупоносую пулю.- Чуть-чуть правее – и конец... – сказала она.А я и бровью не повела и лежала на полевых носилках ослабевшая и равнодушная ко всему на свете. В тот же день меня по настоянию комбата отправили в полевой госпиталь.Полевой госпиталь был далеко от переднего края, возле самого Торжка, на берегу Тверцы.Вновь прибывающие раненые лечатся, выздоравливающие отдыхают, как в санатории, наслаждаясь покоем и тишиной. Я единственная девушка среди раненых, и все ко мне здесь внимательны и добры, но я сама всех сторонюсь.Рана моя заживает быстро, но выписать меня скоро не обещают. Доктор Щербина считает меня контуженной, его, видимо, смущает мой мрачный вид. Я покорно выполняю все его назначения, но иногда мне хочется сказать ему: “Бессильна здесь, доктор, медицина”,Я задумывалась, и всё об одном и том же: “Зачем я не осталась в “глобусе” в то утро? Если бы я не ушла, я бы сумела его уберечь... И никогда-то мы по-настоящему не виделись. Всё урывками, всё в спешке, всё под канонаду!..”А сейчас покой и ласковое солнце, и ни единого звука войны. И речка тихая, и белая березка над самой водой, и даже скамейка на берегу... Всё, как видел он во сне...На скамейке каждый вечер поет санитарка Настенька:Шел со службы пограничник,На груди звезда горит...Хорошо поет девушка, и голос у нее сильный, красивый, но сердце мое протестует: “Как она может петь?”Настенька рослая, на голове коса, как золотая корона. У нее много поклонников из выздоравливающих. Но она предпочитает сержанта Терехова из нашей дивизии. Это он мне позволил пострелять из “максима”, когда я обследовала колодцы в полку Федоренко... Терехов ранен в правое бедро и ходит, опираясь на узорчатую палку из орешника. Днем он со мной, вечером с Настенькой.Настенька не ревнует меня к своему кавалеру – знает, чем мы с ним заняты каждое утро на берегу реки. Терехов рассказывает мне о станковом пулемете и на прибрежном песке своей палочкой чертит механизмы и детали.Однажды Терехов сказал:- Наша дивизия грузится в эшелоны на станции Панино.Я промолчала. Сержант задумался, потом тронул меня за здоровое плечо и спросил:Может, подорвем, а?Зачем же самовольно? Попроси – выпишут...Просил. Даже совсем здоровых выписывают не сразу в свою часть, а сначал в запасной полк. Там тоже свои порядки. Если бы еще дивизия не снялась с фронта, так можно было бы надеяться, а теперь и думать нечего. Может быть, в полку ни одного знакомого нет, а тянет... Веришь ли, Чижик, так сегодня и не уснул. Сердце ноет и ноет – как всё равно с домом родным расстаюсь. Ну так как? Подадимся?Мне нельзя в тыл.А ты думаешь, надолго?Даже ненадолго не могу.Как хочешь. Тогда я один уйду. Вроде бы и легче воевать под родными знаменами... Я ведь с самой Латвии всё в одной дивизии. Вот и к ордену представлен.А как же твоя Настенька?Терехов вздохнул, улыбнулся своим мыслям:- Что ж, Настенька? Она девушка славная. Захочет – будет ждать. Другие-то ждут...Он отдал мне записку для Насти с наказом вручить ей ровно через сутки, и в тот же день, после обеда, “подорвал”. И еще несколько человек сбежали из госпиталя, и все из нашей дивизии.Ровно через сутки я отдала Насте записку. Она прочитала, заплакала:- Что ж это он со мной делает?В этот же день в госпиталь на машине приехал майор Воронин. Я очень обрадовалась:- Иван Сергеевич, дорогой...Майор был в штабе армии по делам артснабжения и завернул ко мне, вернее, за мной. У него было письменное отношение на имя начальника госпиталя о моей досрочной выписке ввиду исключительных обстоятельств. Иван Сергеевич привез мне горестную весть: тяжело ранили комиссара Юртаева! Я недоумевала: как могли ранить Александра Васильевича, если полк при мне вышел из боя? Никаких подробностей майор Воронин не знал, и я догадалась сама: самолеты...Мы сидели на крутом берегу Тверцы, на моем излюбленном месте, под густым кустом боярышника. Иван Сергеевич долго меня уговаривал, и его добрые глаза излучали большую теплоту.- Сегодня ночью грузится последний эшелон дивизии.Поедем, доченька. Тебя ждут доктор Вера, Александр Семенович и все твои друзья. Сам комбат Товгазов без слова подписал отношение... Едем, Чиженька... А комиссара Сальникова у вас больше нет. Его перевели наводить порядок в банно-прачечном отряде... Я улыбнулась сквозь слезы:- Бедные фронтовые прачки!..Забота друзей меня тронула, но ехать я категорически отказалась. Чем больше сочувствующих, тем острее горе. Этак я никогда не приду в себя. А мне теперь надо много мужества. Я собираюсь воевать по-настоящему.- Нет больше Чижика, – сказала я майору Воронину. Прощаясь, Иван Сергеевич вручил мне дивизионную газету, посвященную героям последних боев. Всю вторую страницу занимала статья о батальоне Федоренко.Я плакала так, что перепуганная Настенька позвала доктора Щербину. Я оплакивала не только свою первую любовь – я прощалась со всеми сразу: с погибшими друзьями, с комиссаром Юртаевым, с Димкой Яковлевым, с Мишкой Чурсиным... Прощалась с медсанбатом, полком, родной дивизией...В запасном полку я назвалась станковым пулеметчиком. Мне не поверили и потребовали красноармейскую книжку, а у меня ее сроду не было.Молодой командир учебной роты старший лейтенант Мыцик постучал пальцем по моей госпитальной справке:Тут же черным по белому написано, что ты медицина, а ты врешь и не краснеешь!Это ошибка. Я пулеметчик и ранена у пулемета. Даю слово! – - И куда ты лезешь? Ведь “максим” весит в два раза больше тебя! Перевязывай себе на здоровьечко.- Ну поверьте мне, товарищ старший лейтенант! – взмолилась я. – Ну не смотрите на меня, как на девушку! Ну забудьте, что я не парень! Ну что вам стоит?У старшего лейтенанта Мыцика веселые глаза, приплюснутый нос и рот, как танковая щель. Он ехидно засмеялся:- Да хоть ты еще одно солдатское галифе, курносая, надень на себя, всё равно ты лукавое семя, и ничего уж тут не попишешь! Ишь ты: забудь, что она девушка...Он задал мне несколько вопросов по материальной части пулемета и, получив более или менее удовлетворительные ответы, зачислил в подносчики патронов. И за это спасибо. Пронесло... Теперь дождаться комплектования маршевой роты – и на фронт!Но начались учения. Каждый день с раннего утра мы в поле: то “наступаем”, то “обороняемся”, то в составе роты, то всем батальоном, а несколько раз была игра в составе всех подразделений запасного полка. Пулеметчики поглядывают на меня иронически, но я свое дело знаю: таскаю две коробки с лентами, каждая весом десять килограммов. Побаливает раненое плечо, но я терплю. На позиции неумело, но зато старательно, до мозолей, окапываюсь, обламывая ногти, набиваю ленты “под огнем противника” и сносно стреляю на учебном стрельбище. У меня верный глаз, и командир роты мною доволен. С непривычки очень устаю и засыпаю мгновенно, без снов. А вот в выходной день хуже.Все уходят в кино и на танцы, а я добровольно остаюсь дневалить. Чтобы не плакать, принимаюсь за пулемет.Однажды, разбирая пулеметный замок, я забыла спустить ударник с боевого взвода и была за рассеянность наказана: боевая пружина с силой вырвалась из нутра замка и глубоко рассекла мне правую бровь. Охая, я прикладывала к ране платок, смоченный водой из рукомойника. Черт принес командир роты. Заглянув в окно, Иван Мыцик крикнул:- Эй, подружка, айда на танцы! Покажем класс! Я не ответила, и он влез в окно.Сразу понял, в чем дело, и засмеялся:- Ага, кусается “максимка”? Иди в санчасть, Люся перевяжет. Впрочем, она сейчас на танцах. Подожди! – Он куда-то ушел и вскоре вернулся с йодом и пластырем.Я собирала и разбирала пулеметный замок, тренируясь на скорость, а старший лейтенант Мыцик донимал меня вопросами, на которые не хотелось отвечать.Ротному была непонятна моя замкнутость, мрачный вид, грустные глаза и неуемная тяга к пулемету.Свои мысли Иван Мыцик высказывал вслух:- Странно... Ведь ты совсем еще девчонка, какие могут быть у тебя заботы? Твое дело не наше горе – пой, пляши, раз выпала такая возможность. Знаешь, как в романсе старинном поется: “Плавай, Сильфида, в весеннем эфире...”, – ротный хохотнул,-а вот как дальше, ей-богу, позабыл. А ты, как та горькая вдовица, от людей хоронишься. Ну, скажи на милость, чего ты куксишься? И что ты приклеилась до того пулемета? Что тебе в нем? Перевязывать – еще туда-сюда, но замахиваться на пулемет!.. Ну-ка, покажи руки! Ведь это же смехота... Грозная рука пулеметчика... Странно...Я отмалчивалась, но в конце концов ротный довел меня до слез.Он сказал:- Похоже, что ты, подружка, зверски обижена, обманута. Что ж, бывает и такое – чего ж тут отчаиваться?Я крикнула с досадой:- Как ты мне надоел! – И отвернулась, глотая слезы. – Я потеряла самого дорогого человека на свете, а ты лезешь в душу прямо руками!Мыцик не обиделся. Он тронул меня за плечо, повернул лицом к себе, с минуту молча пристально на меня глядел, потом дружески усмехнулся:- Не обижайся. Такой уж я от роду дотошный. Любое дело мне треба разжуваты до самого зерна. Вот теперь, всё ясно. Честное слово, я таких уважаю. А зараз скажи: “Учи, дьявол, пулемету!”Я невольно улыбнулась и вытерла слезы. Подумала: “А ведь мне чертовски везет на хороших людей...”Ротный открыл короб пулемета, улыбаясь сказал:- Раз такое дело – поехали. Разбирай до косточки.В следующее воскресенье Мыцик снова заглянул ко мне в окно.Слушай, Анка-пулеметчица, ты на курсы не хочешь?На какие еще курсы?На курсы младших лейтенантов. Они готовят командиров взводов.Ну какой из меня командир взвода?- Не скажи, характер у тебя очень даже подходящий. Эта мысль, видимо, увлекла моего командира роты.Его большой рот улыбался, темные глаза более обыкновенного искрились весельем.Вот будет штука, если наши армейские курсы выпустят девушку-командира! Я поговорю с Широковым.Мне не на курсы, а на фронт надо! Почему так долго не формируете маршевую роту?На фронт спешишь, а пулемета не знаешь!Ну уж это дудки!Ничего не дудки. Сколько ты знаешь задержек? Перечисли.Перекос патрона, поперечный разрыв гильзы.А еще? А ведь их всех двадцать одна! Замолчит пуаемет в бою, что будешь делать? А на курсах за три месяца ты изучишь “максим” как свои пять пальцев. Да и сама рассуди: подносчиком патронов воевать или командиром взвода? Пулеметный взвод – ведь это сила!Я призадумалась.Представитель курсов младших лейтенантов старший лейтенант Широков критически оглядел меня с головы до ног и решительно сказал:Нет, не пойдет!Слушай, у тебя отсталые взгляды на женщину! – упрекнул его Мыцик.Не в том, что женщина, – возразил Широков, – а комплекция не та: ни дородности, ни роста... Пулеметный станок в тридцать два килограмма как на нее взвалишь?Обязательно станок? А тело пулемета или, скажем, щит нельзя?Они еще долго спорили.Ну запишу я ее для смеха, – сказал старший лейтенант Широков. – А ее всё равно не примут. Ты что, майора Пламипуу не знаешь?А если я ей дам рекомендацию?Твои не пляшут: надо от кого-нибудь посолиднев.Скажи, пожалуйста, какой поклонник авторитетов! Кто же ей даст солидную рекомендацию, ведь ее тут никто не знает?Я вспомнила о записке комиссара к подполковнику Воронежскому, достала ее из кармана и молча подала Мыцику. Он прочитал вслух:”Дорогой друг! Подательнице сего окажи внимание,как всё равно мне. Твой Юртаев”, – и довольный захохотал.Рекомендация командира запасного полка тебя устроит?Вполне, – ответил Широков и обратился ко мне:А в каком ты эвании?Я возьми и ляпни:А ни в каком!Рядовых на курсы не принимаем. Мыцик поглядел на меня с укоризной:Как это ни в каком? Ты же санинструктор, так и в справке сказано, а все инструкторы имеют полную “пилу”!Санинструкторы бывают разные, – возразил Широков, – бывают аттестованные, а бывают и без звания. Тебе присваивали звание?На сей раз я ответила дипломатично:- А я и не интересовалась! – И это было истиной.Мыцик и тут не растерялся:- Что значит – инструктор без звания? Давай позвоним в санчасть – справимся!. Позвонили: все инструкторы запасного полка оказались старшинами. И вопрос был решен.Подполковник Воронежский был уже в годах: седой, дородный, меднолицый. Он прочитал записку комиссара и спросил:Где сейчас Александр Васильевич?Не знаю. Он был тяжело ранен уже без меня.Очень жаль. Ты помнишь Юртаева? – обратился он к полулысому майору, упражнявшемуся на пишущей машинке.Помню, – брезгливо сказал майор, – немало мне крови попортил.Выслушав мою просьбу, командир полка удивился, но рекомендацию дал, размашисто написал на листке полевого блокнота: “Рекомендую на курсы младших лейтенантов старшину...”Иван Мыцик, прощаясь со мной, крепко тряхнул руку:Будь, как Анка из “Чапаева”! Может быть, и столкнемся где-нибудь на фронтовой дороге, я ведь тоже не собираюсь тут засиживаться.Славный парень! – сказала я ему вслед и споро зашагала по берегу калининской Волги.Курсы располагались близ старинного города Старицы, совершенно разрушенного немцами.Начальник курсов майор Пламшгуу, прочитав рекомендацию, нацелил на меня крупные янтарные глаза в светлых ресницах и сказал с заметным прибалтийским акцентом:- Вуй, тевчонка! Вуй, петовая какая! – и показал пальцами, что надо остричь волосы.После смерти Федоренко мне было всё равно, и я спросила:Под мальчишку прикажете?Майор поморщился:Зашем как’ мальшик? Только по ушки.Так они будут мне мешать, товарищ майор, – осмелилась я возразить, – в глаза полезут. Надо остричь или под бокс или совсем не стричь.Снимай картуз!Я сняла пилотку, майор остался доволен:Клатенько. Не надо ресать. Вошки нет?Ну что вы, товарищ майор!Расстались мы друзьями. Майор направил меня в пулеметную учебную роту.Тут меня встретили хуже. Командир роты старший лейтенант Венчиков разговаривал со мною через открытое окно, лежа грудью на подоконнике. Впрочем, нашу полупантомиму и разговором-то нельзя было назвать. Старший лейтенант спрашивал, а я только отрицательно трясла головой.- Медсестра? Телефонистка? Нет? Повариха? Тоже нет? Так кто же ты? – командир роты насмешливо улыбнулся. – Уж не курсант ли?Тут наконец я открыла рот:- Так точно, курсант!Товарищ Венчиков язвительно засмеялся, с минуту буравил меня глазками-бусинками, а потом, заикаясь от возмущения, кукарекнул совсем по-петушиному:- Ку-курсант? Как ку-курсант? – не дожидаясь моего ответа, крикнул кому-то в глубину избы: – Широков рехнулся: девку завербовал!Я разозлилась:Выбирайте выражения, товарищ старший лейтенант! Какая я вам девка?А кто ж ты? Парень, что ли? Давай-ка сюда документы!Всё осталось в штабе курсов.Командир роты молча захлопнул окно. Я пожала плечами и преспокойно уселась на завалинку. В доме старший лейтенант с кем-то спорил и куда-то звонил по телефону. Я невольно улыбнулась: “Ну и голосок! Петушись, не потушись – выше майора Пламипуу не прыгнешь...” Окно снова растворилось.- Товарищ курсант, зайдите!”Ага, уже курсант и на вы!” – подумала я.Разговор был коротким: курсы – это не институт для благородных девиц, и если я рассчитываю на особые условия или поблажки, то их не будет... При первой же жалобе на меня или от меня вылечу пробкой туда, откуда пришла.- Всё предельно ясно! – сказала я и бодро откозыряла командиру роты и его заму по политчасти.Часть 2По улице строем шли курсанты, на осеннем неярком солнышке серебрились штыки винтовок. Пулеметчики пели:Наше счастье молодоеМы стальными штыками оградим...Я поглядела на них с завистью. На этих ротный наверняка не кукарекал... Ишь какие богатыри!Ну, держись, курсант! Снисхождения тебе не будет, бывший товарищ Чижик-фронтовик!..Накануне Нового года я окончила армейские курсы младших лейтенантов. По всем предметам получила отличные оценки и только по штыковому бою – жирную нахальную тройку с длинным минусом. Да, штыковой бой – это заковыка. “Длинным коли!” – ни выпада, ни силы удара...Старшина Нефедов меня утешал: “В конце концов ты не командир стрелкового взвода, авось и без штыка обойдешься. А если и дойдет дело до рукопашной, на то есть пистолет и ловкость”.Спасибо и прощайте, дорогой товарищ старшина! Вы хороший человек и отменный воспитатель, но расстаемся без слез. Кого-нибудь другого теперь дрессируйте: “На плечо! К но-ге!” А ваш милый голос запомнится мне на всю жизнь: “Сорок с недоразумением выходи на построение!” Сорок – это мои однокурсники-пулеметчики, а недоразумение, по мнению старшины, – я, бывший Чижик. При боевом построении я должна была по-уставному кричать: “Сорок первый неполный!” Почему неполный? Обидно. Теперь всё это позади.На выпускном вечере я не присутствовала, потому что звание младшего лейтенанта присвоили мне, и вроде не мне: фамилия в приказе по армии стояла в мужском роде.Мои товарищи по учебе получили по паре парадных золотых погон и сразу вдруг зафасонили, обращались друг к другу не иначе, как “товарищ офицер!” Слово “офицер” было совсем новое, непривычное, и погоны тоже непривычные, но мне не дали ни погон, ни офицерского чина до выяснения досадной опечатки в приказе...В отделе кадров армии я попросилась в свою родную дивизию. Мне отказали: дивизия входила в состав стратегического резерва главнокомандующего и сейчас отдыхала под Москвой, так что направить меня в свой бывший полк не мог не только армейский отдел кадров, но даже штаб фронтаЗима была ранняя, вьюжная, морозная. Суровая зима сорок третьего года. Метели начались под самый Новый год и бушевали больше недели. А последние трое суток пурга мела и выла без передышки, как где-нибудь на Крайнем Севере. Дороги не было. Фронтовые машины стояли. И все эти долгие трое суток я провела на контрольно-дорожном пункте, а как только вьюга начала стихать, собралась в путь. Случайные попутчики отговаривали меня в несколько голосов: “Подожди, ведь замерзнешь!” Даже смешно: ну как может замерзнуть живой человек? Подожди! А чего ждать? Когда еще придут тракторы и снегоочистители, а время не ждет. Стану я ждать, когда до штаба Сибирской дивизии осталось каких-то восемнадцать километров. Если даже гусиным шагом плестись – и то к вечеру доберешься.Снежные кучи, как белые дюны, волнистыми рядами легли поперек дороги. Поземка курилась по самой земле. Сухой ветер обжигал лицо, сыпал за ворот колючие снежинки, сушил злые слезы. И мысли у меня были злые: короткие, юркие, как осы... Меня душила обида. Я шла уже в четвертую по счету дивизию! Комдивы, как с