Пани Ирена

– Но у меня же Аллочка и Сережка.

– Ты их заберешь с собой. Ты больше не будешь сиротой, паря.

Потом явилась Аллочка. Поправляя белые локоны, она что-то горячо возражала и ни за что не соглашалась ехать на Магнитку.

И снова красный туман, и отчаянный звон в ушах, и боль во всем теле. Аллочка нагибается над ним, ласково спрашивает:

– Тебе что-нибудь надо, Витя?

– Пи-ии-ть, – отчаянно просит он.

– Пи-ии-ть, – хрипло разносится по лесу.

Сколько времени он пролежал, Виктор не смог бы определить. Но когда временами открывал глаза, понимал, что бредит, и от этого становилось уныло и горько. Однажды, с трудом разомкнув веки, увидел он обогретые солнцем красные стволы сосен и между ними белые тела берез. В теплом воздухе пахло диким медом, прелой листвой и хвоей. Легкий шепоток листвы спадал на землю с верхушек. Большаков локтями уперся в покрытую высохшими листьями землю, еще мокрую и холодную от росы, и, приподнявшись, тупо покачал головой. Розовый туман плыл перед ним, голова гудела, и тело не хотело повиноваться.

Среди этого розового тумана он вдруг отчетливо увидел ровный пенек на месте спиленной сосны и фигуру незнакомой женщины. Женщина сидела на этом пеньке, упираясь локтями в острые коленки, приоткрытые короткой юбкой, и ладонями поддерживала подбородок. Голова у нее была непокрытая, и все, что успел запомнить Большаков, – пышные волосы, коротко, по-городскому подстриженные. Под теплым ветром, как ему показалось, они полыхали еще ярче сосновых стволов. Будто крылья, вырастали они за плечами у женщины. Виктор упал, обессиленный и пораженный. «Что за чушь, – подумал он недоуменно, – и чего только не представится во время бреда. Нужно себя перебороть».

Он опять приподнялся, открыл глаза. Женщина сидела на том же месте, хотя розового тумана как не бывало. Виктор испуганно отодвинулся. Было тяжело удерживать равновесие, но, собрав силы, он не упал на спину, остался сидеть, правой рукой опираясь о землю. Желтый пенек стоял метрах в четырех от того места, где он упал, и женщина сидела на нем все в той же позе глубоко задумавшегося и очень усталого человека. Теперь он разглядел ее отчетливо и понял, что это происходит наяву. На ней была короткая замшевая курточка с косо прорезанными карманами, поверх накинут дождевик, на ногах коричневые с высокими каблуками туфли, уместные где угодно, но только не здесь, в глухом и далеком от больших городов лесу. Бледное продолговатое лицо и большие синие глаза под темными бровями. Снизу он увидел на не тронутой загаром шее родинку. Растопыренные пальцы подпирали подбородок, и на одном поблескивало тонкое колечко с белым камнем. «Подосланная, – подумал Виктор, – не будь я рыжий, подосланная».

Почуяв опасность, он выхватил из кармана пистолет, не взводя курка, направил на нее:

– Руки вверх, слышишь!

Она не пошевелилась и продолжала смотреть в упор.

– Кому говорю! – злобно крикнул Большаков. – Или не понимаешь, ну!

Женщина медленно отвела ладони от лица, выработанным движением попыталась натянуть короткую юбку на колени. Движение оказалось бесполезным – колени не закрывались.

Синие глаза ее расширились, но не от испуга – от удивления. И в голосе, тихом и отчетливом, прозвучало то же удивление человека, не собиравшегося пугаться:

– Мам поднесць ренце до гуры? На цо пану мое ренце?

Виктор медленно опустил пистолет. Ему уже было неловко, что прицелился в эту неизвестно как очутившуюся здесь женщину.

В тот год война согнала с насиженных мест тысячи людей. В поисках пищи и крова бродили они по омертвелым полям, полуразрушенным городам и селам. Крестьяне несли в город последний кусок хлеба и сала, чтобы обменять на потрепанные чеботы или поношенную одежду. Горожане с рюкзаками, набитыми последней одеждой, отправлялись в деревни и на хутора в надежде добыть пропитание. Стараясь избежать встречи с гитлеровцами в этих своих горемычных скитаниях, выбирали они темное время, шли, избегая больших дорог, забредая в глухие овраги и перелески. И не было ничего удивительного в том, что эта женщина, подстегнутая какой-то своей нуждой, очутилась в этом лесу, вблизи от места падения «голубой девятки».

Но обостренное сознание Большакова не хотело принимать этой простой версии. Как и всякий человек, оказавшийся в беде на оккупированной территории, он готов был видеть врага в каждом шевелившемся кустике и тем более в каждом повстречавшемся человеке.

– Вы полька? – спросил летчик.

– Так есть, проше пана.

Они помолчали. Жажда мучила Виктора, и он учащенно дышал, не сводя глаз с незнакомки. На вид ей было около тридцати.

– А вы совецкий летник? – спросила она тем же, то ли грустным, то ли усталым голосом.

– А зачем вам это знать? – насторожился капитан.

– Так вы же разговариваете по-русски, – улыбнулась она.

– Ах, да, – пробормотал он, – а вы разве понимаете по-нашему?

Женщина утвердительно кивнула головой.

– И даже очень хорошо. До войны я изучала в Варшаве русский.

– Как вы тут оказались?

– О! Это долго надо рассказывать. У пана совецкого летника катастрофа, я знаю. И у меня тоже катастрофа. Недавно я похоронила своего Янека. Ему было только три года. Только три… – Она закрыла лицо ладонями и помолчала. Потом, подавив глубокий вздох, добавила: – Вчера утром я вышла из Познани, и мне надо было попасть в веску Бронкув. Я шла по той стежке и наткнулась на ваш разбитый самолет. Там ваши мертвые товарищи и спадохрон.

– Что такое спадохрон? – спросил машинально Виктор.

– Как это объяснить? – она подняла вверх обе руки, и белый дождевик зашуршал: – Это есть то, на чем прыгают с самолета.

– Парашют, – подсказал капитан.

– Так есть, парашют, да, да, – закивала она быстро головой, и снова огненным облаком всколыхнулись ее волосы, освещенные утренним солнцем. – Я подошла к спадохрону и увидела, что от него отрезан кусок материи, а на футляре капли крови, и тогда я все поняла. Я сразу подумала, что не все летники погибли и что кто-то из них жив и пошел в густой лес. И я пошла по следу. Потом я наткнулась на вас. Вы лежали вот здесь, такой сильный, такой большой и совсем беспомощный. И мне стало пана очень, очень жалко. Я перевязала вас. Вы не ушли далеко от своего самолета, пан летник. И я искала вас очень быстро, искала предупредить. Здесь вам нельзя оставаться. Здесь бардзо опасно. Вы должны уходить.

Виктор покачал тяжелой головой и посмотрел на свою вытянутую на земле раненую ногу, на посох, валявшийся рядом. Присутствие незнакомой польки внесло какую-то разрядку в его настроение: тревога, вызванная ее появлением, стала постепенно проходить.

– Ох, пани, добрая пани. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Вы же видите, – промолвил он с усмешкой и указал взглядом на костыль. – Мне бы хоть денек отлежаться, может, полегчает.

Женщина жалостливо посмотрела на него. Ее рот болезненно покривился.

– Вам здесь оставаться нельзя, – проговорила она. – Это очень опасно. Вас схватят.

– Здесь рядом немцы? – встревожился Виктор.

– Рядом нет. Но близко есть комендатура, и еще в Бронкуве войсковой госпиталь.

– Меня там лечить не будут, если обнаружат, – усмехнулся он.

– Послушайте, – неожиданно предложила полька, – а вы можете идти, опираясь на меня? Я пану помогу. Добже?

Она старалась говорить по-русски, но, когда волновалась или торопилась, ей не хватало русских слов, и она заменяла их польскими. Виктор многие из них знал, потому что полк Саврасова уже три месяца стоял на польской территории, и он, как и все другие летчики, часто встречался с местными жителями. Он критически оглядел ее худенькую фигуру:

– Прошу прощения, пани, но во мне почти девяносто кило.

– О, это совсем неважно, – сказала женщина, поднимаясь с пенька, – только надо спешить. Здесь поблизости должны быть старые блиндажи.

– Немецкие? – удивился Виктор, недоумевая, зачем фашистам копать здесь блиндажи, если они удерживают фронт на Висле.