Вторник, среда, четверг

— Наши с вами силы, ваше преподобие, надо было прикинуть тогда, когда начинали войну.

Грета явно устал, и ему ничего не остается, как ретироваться.

— Да, но что же нам делать, сын мой? В столь грозный час… употреблять низкие слова… Этот господин, простите, рассказывает о клозете, когда я даже не уверен, смогу ли завтра отслужить мессу?

Галлаи залпом осушает стопку водки. Ну и мастак же он пшгь!

— Но, позвольте, в Маликине не в клозете было дело. Если вас коробит это слово, назовите как угодно то место, куда человек ходит по большой нужде, допустим — туалет. Это ласкает ваш слух? Ладно, пусть будет так, но не в том суть. У меня сердце чуть не разорвалось от горя, когда в Маликине осколком убило наповал моего денщика. Помнишь, господин старший лейтенант, Дюлу Риндача? Бедняга был очень славным, порядочным человеком, хотя я частенько и ругал его; этот Риндач, будучи строгим моралистом, подыскивал мне ночлег только у дряхлых старух; а однажды и кровать оказалась такой же дряхлой и развалилась подо мной; утром я вышел из комнаты с исцарапанным лицом, словно всю ночь воевал с легионом воинственных амазонок.

Галди делает вид, будто его совсем не интересует разговор, и задумчиво попыхивает сигарой, провожая взглядом поднимающиеся вверх кольца дыма. Хороших гостей преподнес я ему, после этого у него и обо мне бог знает какое мнение сложится. Впрочем, не все ли равно, что подумает барон, мне это совершенно безразлично. Йожеф бесшумно открывает дверь и пропускает в салон баронессу. Она одна. А где же два ее сына? Их нет дома? Или их просто не позвали на ужин? Мне не хочется спрашивать, да и незачем. Баронесса на два года старше своего мужа, волосы ее уже серебрятся, но фигура как у молоденькой девушки, кожа матовая, глаза живые. Она молча кивает головой, и мы переходим в столовую. Она садится первая в своем лиловом бархатном платье и служит украшением покрытого ослепительно-белой скатертью стола. Вся ее фигура напоминает бутон созревшей пышной фиалки перед тем как ей раскрыться. Нам подают холодного карпа, потом немного крепкого бульона, за ним шпигованного фазана, телятину с грибами, зажаренные до хруста свиные отбивные. Когда вносят пуншевый торт, баронесса сама молча разрезает его. И вообще за весь ужин она не проронила ни слова, поэтому никто и не решается заговорить. Баронесса кушала, глядя все время поверх тарелки, куда-то вдаль, но тем не менее неподражаемо ловко орудовала ножом и вилкой. Но вот глаза Галлаи засияли — наконец-то открывают шампанское. Он наклоняется поближе, но не может прочесть, какой оно марки. Галлаи наелся до отвала, несколько раз незаметно под салфеткой отпускал поясной ремень, но при виде разливаемого в бокалы шипящего бледно-желтого шампанского им овладевает такая неуемная жажда, что он едва может дождаться, когда хозяева начнут пить. Баронесса порывисто встает. Она лишь пригубила свой бокал и тут же поставила его на стол. Протягивает руку мужу, Галди целует ее, долго не отрывая губ, словно желая придать этому поцелую какой-то важный, необычный смысл. Баронесса направляется к выходу, но все успевают заметить, как в ее красивых глазах блеснули слезы. Вернувшись, она обошла всех гостей, давая каждому поцеловать свою руку, только благочинный опаздывает, хозяйка первая прикасается губами к его чисто вымытой загорелой руке. Затем медленно, склонив голову, выходит из столовой. Все молчат.

— Да, господа, — наконец нарушает воцарившуюся тишину барон, — это нечто вроде прощального ужина.

Благочинный встает, подергивая от волнения головой. Секретарь управы, тоже, наверно, весь вечер боявшийся услышать именно это, с позеленевшим лицом упрашивает:

— А вы все взвесили, ваше сиятельство? Народ может потерять голову, если узнает… Да и фронт вот уже две недели стоит на одном месте, может быть, их еще оттеснят, все может статься, ваше сиятельство, ведь ваша семья вот уже шестьсот лет владеет округой, нельзя же вот так, вдруг…

Галди медленно поднимается.

— Прошу пожаловать в салон. Жена вечером не пьет кофе, но нам не повредит, и коньячку выпьем.

Геза подходит к барону.

— Не сочтите за навязчивость, но у меня есть замечательное успокоительнее средство. Если баронесса изъявит желание…

— Спасибо, доктор. Моя жена никогда не принимает их.

Горячий кофе уже разлит. На столе коньяк, сигары, сигареты. Когда мы входим в салон из столовой, старый слуга как раз бесшумно закрывает за собой двери напротив. Галди поудобнее усаживается в кресле на невысоких ножках, жестом приглашает и нас последовать его примеру.

— А ты, Эрне, не упрашиваешь меня остаться?

В его голосе звучат холодные нотки, но все же он произносит эти слова приветливо и без иронии.

— Не знаю, право, что и сказать.

— Шестьсот лет… — заискивающе говорит секретарь управы.

И вдруг после одного шикарного и безмолвного ужина наступает конец тому, где все выглядело прочным — от древних стен до ножек кресел. Весь этот извечный мир рухнул изнутри, хотя грохота его падения и не было слышно. Стало быть, Галди уходит. Прощальный ужин не может означать ничего иного. Но тщетно утешать себя тем, что он уедет, а я останусь. К сожалению, не в этом дело. Как ни стараюсь я дышать ровно, подобно пловцу, я тоже бегу. Только не прихватил с собой никаких ценностей и не знаю, куда бежать. Все спасаются. Одни бегут по шоссе, другие прячутся от собственных мыслей. Чтобы не сойти с ума, силясь понять, что уже ушло и что наступит. Липы в Айе, которые даже гранатой, пожалуй, не повергнуть наземь, останутся такими же. Но глаза, которые станут смотреть на них, будут уже иными. Наивно думать, что приближающийся ураган проветрит только дворцы. Головы тоже. Что он сметет и что принесет взамен?

— Нет, ваше сиятельство, я действительно не знаю, что вам сказать.

Галди вопросительно смотрит на Дешё.

— А вы, господин старший лейтенант?

— Куда вы решили ехать? — задает Дешё встречный вопрос.

— Пока в Залу. Там у меня есть небольшое имение, приданое жены. А оттуда либо обратно сюда, либо еще дальше.

— Неужели все это так и должно было случиться?

— Так уже случилось. Вас, конечно, интересуют, как мне думается, не столько факты, сколько причины. Потерпите немного. Когда все уляжется… сможете выбрать по душе. Будут анализировать, высказывать всевозможные предположения, и каждый искренне будет верить, что прав только он и никто иной.

— Это звучит очень жестоко. Факты содержат в себе доброе или злое начало, независимо от последующей, подчас произвольной их оценки. Вспомните, о чем твердят уже теперь: гибель страны началась не с того, что мы вышли на берег Дона, а с того, что вернулись оттуда. Прошу прощения, ваше преподобие, речь идет не о вас, все это имеет более давнюю историю и более широкое значение… Ведь ответственность начинается не с последнего, а с первого шага.

— Ответственность — завершающий этап катастрофы. Впрочем, о ней только болтают. Что бы ни было, а всегда виноват побежденный, вот и все. Выпейте еще, чудесный коньяк.

Геза порывисто вскакивает.

— У кого поувесистее дубина и кто больше преуспел? И это все? Разве ничего не произошло с тех пор, как люди слезли с дерева и стали ходить по земле? Вы жили в Англии, должны знать Бэкона: знания — вот что создало человека… Начало антигитлеровской коалиции положено не стремлением победить немцев, а сознанием необходимости сплотиться против них. Да, именно в этом все начала и все концы! В сознании! В понимании того, что силе бесчеловечности надо противопоставить силу гуманности…

Галди замахал рукой.

— Я читал Бэкона Правда, люблю только его эссе, но это ведь опять-таки дело вкуса. — Он не вступает в спор с Гезой, обращается к Дешё: — Видите ли, с тех пор как я себя помню, я постоянно слышу, будто мы не годимся в руководители. Ерунда. Любой класс способен на все, пока он крепко держится в седле. Если же свалится… — Он смотрит на свою сигару, пожимает плечами. — Нам уже предъявили обвинение и вынесли приговор. Мы торговали национальной независимостью, прислуживали фашизму. Я слушаю английское радио. К тому же, знаю их. Они, как правило, ругают только чужого лакея.