Вторжение

— Приходится терпеть бедствия, — говорит он простуженным басом. Сами посудите. Если маленькому нужно согнуться в две погибели, то мне — в три, не меньше. Вот и попробуй закинуть носки к перекладине, когда делаешь склепку… Для меня это чистое мученье.

— В таком случае, тебя спасать надо, — сочувствует остряк.

— Попробуй! — крякает от удовольствия Бусыгин. — Вчера, когда я складывался в эти самые погибели, старшина для страховки возле турника целое отделение поставил.

— И удержали?

— Куда там, падать зачал — разбежались все!

— Дывлюсь, яка матка его уродила, — трясясь от смеха, говорит Микола Штанько. — Пойдем, братка, ко мне на Вкраину.

— А чего у тебя делать?

— Горилку будемо пить, — отвечает Штанько, — да поженимо тебя.

— Брось заманивать горилкой да бабами, — вмешался остряк. — Сам–то небось маху дал…

— Якого такого маху?

— Такого. Дернуло тебя жениться раньше сроку.

— Батька поторопил.

— Э-э, знаем. А теперь вот ты служишь, снег копаешь, дрожишь тут, как цуцик, а ее кто–нибудь за цицки щупает…

— Женки, они разные бывают. Иную пока греешь — верность блюдет, а как отлучился — к другому под бочок лезет.

Алексей Костров чуть не выронил лопату, на которую опирался. Слова эти, как ножом, резанули его, и он беспокойно посмотрел на товарищей, которые покатывались со смеху. Если бы темнота позволила в эту минуту увидеть его лицо, нетрудно было бы прочесть на нем: "А? Вы о ком это? Про мою Наталку?.." — и Алексей, может, сразу бы, совсем не задумываясь, ответил: "Нет, нет, она совсем не такая, как вы думаете!" Но сейчас Костров сидел насупленный и молчаливый: "А писем–то нет!.."

Молодые люди по природе чувствительны: обогрей сердце, приласкай, и оно будет податливее воска, но едва потревожишь, как сделается тверже камня. Нечто подобное испытывал теперь и Алексей, который мысленно перенесся в родную Ивановку…

"Уже вечереет, — думал он. — Что сейчас делает Наталка? Пришла из медпункта и сидит дома… Ну, конечно. Сидит, наверное, пригорюнясь, у окна и думает… Но почему от нее писем давно нет? Может, занята по дому. Отписывал Игнат, что собираются избу перегородить, одну половину отдать ему с Натальей. Значит, ждут… Но все–таки могла бы урвать час для письма. А может, настроения нет?.. Не любит она без настроения писать. Чудная! Могла бы и сняться, карточку прислать… Ведь сколько времени не виделись. Эх, солдатская житуха!"

Алексей был так погружен в думы, что не услышал, как кто–то подошел к нему сзади, и хриповатым голосом заметил:

— Так–так… Отдыхаем, значит? Не ударим в грязь лицом… Старшего ко мне!

Костров вскочил, устремив глаза на подошедшего, и сразу узнал заместителя командира дивизии полковника Гнездилова, которого не раз видел на строевых занятиях и в штурмовом городке. По привычке Алексей одернул шинель, поправил шапку–ушанку со свалявшимся искусственным мехом и зычно начал:

— Товарищ полковник! Докладывает сержант Костров. Вверенная мне группа выполняет… — и запнулся, видя, как полковник махнул рукой, давая понять, мол, и без того видно, чем занимается вверенная тебе группа…

Не дослушав рапорта, полковник зашагал по плацу, а сзади, в смятении, непривычно мелкими шажками семенил Алексей Костров. По натуре Костров был не робкого десятка, а теперь весь как–то обмяк, принужденно сдерживал дыхание, боясь кашлянуть. В дивизии знали полковника Гнездилова как человека крутого, и поэтому многие откровенно побаивались его, старались не попадаться на глаза. Полковник был роста низкого, но тучный и широкий в груди; его крупное лицо с резко выдающимся подбородком вроде бы сходило на нет на покатом лбу; голова у него была маленькая, лысеющая, Гнездилову шел шестой десяток, но, наверное, как и все военные, к тому же строевики, он был не по летам бодр, аккуратно подтянут и с легким проворством шагал сейчас по рыхлому глубокому снегу.

— Какое прохождение службы имеешь? — не оборачиваясь, строго спросил полковник.

— Помощник… Во взводе… У командира, — сбивчиво ответил Костров и хотел что–то добавить, но полковник перебил:

— Не о том спрашиваю. Сколько лет в армии?

— Третий пошел…

— А порядка ни черта не знаешь! — упрекнул Гнездилов. — Учишь–учишь вас, здоровье подрываешь, а толку никакого! — Он остановился и, указав рукою на снег, спросил: — Когда будет расчищено? Когда, я спрашиваю?

— Погода, товарищ полковник… Устали все, мокрые, а он валит… осторожно пожаловался Костров.

— Вы мне про погоду забудьте. Тяжело в ученье, легко в бою. Зарубите это у себя на носу, поняли?

— Есть!

— Что есть?

— Зарубить на носу! — повторил Костров.

— А то, ишь мне, сидят, развалились, — продолжал свое Гнездилов и снова ткнул пальцем: — Что это за бугор? Зачем оставлен? Спотыкаться… Мне чтобы языком вылизать. Плац должен быть гладким, как стол, чтоб глаз радовался, а нога сама просилась вперед!.. Если не сделаете до отбоя, работать всю ночь!

— Есть, товарищ полковник, работать всю ночь! — повторил удрученный Костров.

Был уже вечер, и со стороны военного городка вспугнул залегшую было темноту, запрыгал по кустам, по чучелам для штыкового удара свет фар. Полоса этого света затем как бы выстелилась на плацу, щупая из края в край местность и пытаясь кого–то найти. Послышался сигнал. Но полковник Гнездилов, не обратив внимания, поглядел себе под ноги, на дорожку, и резко спросил:

— А это что за безобразие? Почему мало песку насыпали? Мне чтобы зернистого…

— Мужене–ек! — послышался женский голос из машины, и Гнездилов тотчас преобразился, сменив гнев на милость.

— Постарайтесь, солдатики–ребятушки! Чтоб всем нам… сообща… не ударить в грязь лицом, — весело бросил он на ходу, и скоро машина увезла его в город.

Облегченно вздохнув, Костров поспешил к бойцам; расчистка плаца по–прежнему шла полным ходом.

— Задал он тебе перцу? Небось поджилки трясутся, — сказал острый на язык боец.

Алексей хмуро промолчал. Мимо него провез тачку со снегом Бусыгин. Не остановился, только повернулся и сказал:

— Ты того… Алексей. Не тужи, за ночь весь этот хлам к едреной матери опрокинем!

Стояла черная, какая–то тягучая, сдавленная темнота. Работавший наравне со всеми Алексей Костров то и дело нащупывал ногами залитые водой ямки и выбоины. Его кирзовые сапоги, и без того тяжелые, глубоко увязали в глине, и приходилось выдирать их с натугой.

Городок сонно притих. Давно погас свет в узких и частых окнах казарм. Только в штабе, у подъездов да под главной аркой городка медленно и лениво покачивались на проводах лампочки, и свет их едва пробивал сырую темноту. Алексей вновь вспомнил о Наталке: "Спит теперь. В тепле да на мягкой постели", — и почувствовал, как разлука, обидная и раздражающая, вновь навалилась на него всей своей тяжестью.

Со стороны леса потянуло ветерком, и от сырой коры, от свежести зимнего ночного воздуха как будто запахло весной. "А что, весна не за горами… А там, глядишь, и лето пролетит. Придет осень и — домой!" успокаивал себя Алексей и усердно ворочал лопатой, словно бы стремясь этим скорее приблизить желанный час встречи.

Привычный к земляным работам, он все же почувствовал, как заныла спина, выпрямился, постоял, вслушиваясь в тишину.

С конца плаца донеслись чьи–то шаги. "Опять Гнездилов", — екнуло сердце. Алексей поспешно взял лопату, начал копать. А шаги приближались, вот уже отчетливо слышны, еще ближе… за спиной… И наконец голос:

— Э-э, вот так оказия!

Костров, в душе противясь новой встрече с полковником, все же быстро повернулся и хотел было доложить, что все равно управятся, но осекся, увидев перед собой совсем другого человека, в плащ–накидке.

— Чего это вы? Дня не хватило, так решили ночку урвать? — спросил тот и, видя, что бойцы не перестают молча трудиться, рассмеялся и отвернул капюшон: — Ну и орлы. Не признают своего командира…