Звезды чужой стороны

– Досивани!

Я не сразу сообразил, что это странное слово должно обозначать «до свидания» – пастор спутал его со словом «здравствуйте».

– Они говорят по-венгерски, святой отец.

– О! О! – пастор снова, как у ворот, кинулся к нам и стал пожимать руки. – Мы все вас так ждем, так ждем! Почему, почему вы так долго не идете?

Комочин улыбнулся одними уголками губ:

– Дорога нелегкая, господин пастор.

– О! Мой бог! Как вы говорите по-венгерски! Прекрасно! Чудно! И вы, сын мой? – обратился он ко мне. – Вы тоже так же изумительно владеете нашим трудным языком?

– Наверно, похуже.

– О! Великолепно! Великолепно! Какая скромность! Какая скромность! Нет, Каройка, ты только посмотри, какая благородная скромность… Вы знаете, мы – я и Крошка – мы тоже против! – Эти слова он произнес почти шепотом, заговорщицки приблизив к нам свое лицо. – Ужасная война, ужасная война! Мы слушаем Лондон, даже Москву. Какие передачи! Какие изумительные передачи!

– Святой отец, – осторожно прервал его восторги лейтенант Оттрубаи. – Значит, мы можем рассчитывать на ваше гостеприимство?

Пастор сделал скорбное лицо и покачал головой.

– О Каройка, Каройка! Как ты мог подумать обо мне, о человеке, который тебя… – И вдруг спросил совершенно деловым тоном, каким на базаре осведомляются о цене: – На сколько времени?

– Не знаю… Пока я разыщу кое-кого из знакомых, достану машину…

– Ну хорошо, пусть будет до завтра, – торопливо вставил пастор. – Я так рискую, так рискую. У меня не очень благонадежная репутация. На днях я имел неосторожность сказать господину городскому голове: «Скорее бы кончилась война!» Чрезвычайно неосторожно с моей стороны, не так ли? – И снова очень деловито: – Я надеюсь, господа русские дадут мне защитную грамоту… Ну, документ, что я, рискуя собственной жизнью…

Мы переглянулись.

– Конечно, конечно, господин пастор, – поспешил заверить капитан Комочин. – Как только прояснится ситуация.

– Как великодушно! Как изумительно великодушно! – завел он снова свою пластинку.

Я не выдержал:

– Нельзя ли попросить у вас немного поесть?

Пастор глянул на меня с ужасом, словно перед ним внезапно возник обнаженный людоед с кольцом в носу. Вероятно, мое поведение не отвечало великосветским нормам приличия. Следовало терпеливо дожидаться, пока хозяин пригласит к столу. Но мне было наплевать на то, что он подумает о моем воспитании. Я был голоден до колик в животе.

Через десять минут мы сидели за столом и жадно рассматривали все, что, по выражению пастора, ему послал господь бог. Несмотря на четвертый год войны, кладовые господа бога ломились от запасов. Венгерская колбаса салями, с примесью ослиного мяса, жареные цыплята, изысканное лакомство – сыр палпустаи, пахучий и острый…

Пастор произнес краткую речь, в которой витиевато приветствовал нас и высказал глубокое сожаление, что Крошка уехала к матери в деревню.

– Венгры говорят: обед без хозяйки – это пол-обеда. Отсутствие хозяйки может возместить только вино. И поэтому разрешите мне…

Он, многозначительно подняв палец, вышел из комнаты и вернулся с двумя длинношеими бутылками,

– Какая игра! Какой букет! – восторженно восклицал он, разливая вино в бокалы. – В нем удивительно смешались вкус, густота, аромат, кисловатый привкус и сладость.

– Вы, я смотрю, ценитель не только одного фарфора, – в шутку заметил капитан Комочин. – А господь бог ничего не имеет против?

– Что вы? Наоборот, он поощряет! Ведь вино – дар божий, одна из величайших щедрот господних. А наше токайское!.. Вы знаете, папа Бенедикт четырнадцатый был тонким знатоком вин. И когда он получил несколько бочек токайского в дар от венгерской королевы, то воскликнул: «Благословенна земля, которая тебя породила, благословенна королева, которая тебя послала, блажен тот, кто тобой наслаждается». Исторический факт, записанный в летописях церкви…

В завершение трапезы пастор угостил нас традиционным венгерским кофе, который приготовил тут же, у нас на глазах, в специальном аппарате из двух стеклянных шаров.

– Разве это кофе? – сетовал он. – Вот до войны был кофе – яй-яй-яй! А теперь!.. Есть даже анекдот. Барин кричит слуге: «Почему ты мне подал для бритья грязную воду?» «Помилуйте, сударь, – отвечает слуга, – это же ваш утренний кофе!»

Пастор рассмеялся, отставил пустую чашечку и, сцепив на животе руки, багровый и еще более погрузневший, начал полувопросительно, полуутвердительно:

– Вот, говорят, русские после победы переселят венгров за Урал, в Сибирь… Конечно, с одной стороны, решение правильное и справедливое. Ведь там пра-прародина венгерской нации…

Он остановился. Мы молчали.

– Но я уже так привык к этим местам. Да и умру скоро. Не разрешено ли мне будет – в виде исключения, разумеется, – с вашей защитной грамотой дожить здесь свои дни?

Лейтенант Оттрубаи вскочил, схватился за голову:

– Святой отец! Дядя Михай! Неужели и вы верите этим бредням? Милостивый боже! Как они одурачили мой бедный народ!

Пастор смущенно молчал. Затем, сославшись на какие-то дела, торопливо вышел из комнаты.

После еды и вина меня неудержимо клонило ко сну. Я то и дело клевал носом и, наконец, не выдержал, пошел к тахте, лег. Засыпая, я слышал, как капитан Комочин говорил с Оттрубаи об автомашине, которую лейтенант хотел взять у каких-то своих знакомых, о поездке на хутор, к отцу лейтенанта.

– Но мне надо в пятницу быть в городе, – говорил Комочин. – В пятницу обязательно.

Почему ему надо быть здесь в пятницу?.. Поеду с ним… С ним…

Когда я очнулся, уже темнело. У противоположной стены на походной солдатской раскладушке спал капитан Комочин. Я сел, опустив ноги на пол. Он моментально проснулся, взглянул на часы.

– Лейтенант еще не вернулся? – капитан обеспокоенно заходил по комнате, хмуря густые, сросшиеся брови.

– Может, заявится ближе к ночи.

Но лейтенант Оттрубаи не пришел ни ближе к ночи, ни ночью.

Мы утешали себя: не успел до комендантского часа, остался у знакомых. Теперь придет только утром.

Но наступило утро, а его все не было.

Когда часы в холле пробили двенадцать, стало ясно: лейтенант Оттрубаи не придет.

Пастор бесшумно носился в своих мягких войлочных туфлях из комнаты в комнату, как круглая черная тень, и заламывал руки. Лицо его посерело, глаза ввалились. Покрасневшие веки часто моргали.

– Господи боже мой! Не оставь верного слугу своего в этот трудный час… Если он скажет хоть слово… Они вздернут меня, вздернут, как тех, на базарной площади.

Он хватался за белый воротник, будто чувствуя прикосновение шершавой веревки.

– Будет хорошо, если мы продержимся здесь хотя бы до вечера, – провожая внимательными глазами мечущегося пастора, сказал Комочин.

После обеда, который прошел в траурном молчании, как в доме, где на столе лежит покойник, я спустился через холл вниз, в полуподвальное помещение. Там, на кухне, возле газовой плиты, висели наши шинели. С величайшим трудом мы с Комочиным очистили их от грязи – за ночь она затвердела и сделалась плотной, как цемент.

Шинели почти высохли; лишь плечи еще были чуть влажными. Я снял шинели с вешалок и пристроил прямо на теплую плиту.

В это время наверху раздался звонок. Пастор, радостно вскрикнув, кинулся к воротам. «Вернулся Оттрубаи!» – подумал я, открыл дверь в холл – и тут же отпрянул.

В холл вошли двое немцев. Они тащили огромную, как коляска мотоцикла, набитую доверху плетеную корзинку. Рядом с немцами шла женщина лет сорока с длинным энергичным лицом. За ней семенил пастор.

– Помоги им, – приказала она по-венгерски…

– Да, да, Крошка.

Вот оно что: прибыла его жена.

В приоткрытую дверь я увидел, как один из немцев почтительно стукнул каблуками:

– Мадам!

За ним другой:

– Мадам!

– О, благодарю вас, господа! – голос Крошки был сладким, как патока. – Недаром говорят, что немцы самые галантные кавалеры во всей Европе.