Необыкновенные приключения юных кубанцев (СИ)

— Бабушка и фамилию своей подруги назвала?

— А как же: Сергиенковы. Матрена Кирилловна.

— Так я, пожалуй, щас к ним наведаюсь. Спасибо за вкусный обед! — поднялся он из-за стола.

Ветер утих, и валил густой снег. Снежинки величиной с бабочку-капустницу, снижаясь, делали замысловатые пируэты и тихо ложились на землю, заборы, налипали на ветви деревьев. Хаты в нескольких метрах теряли очертания, различались лишь их силуэты, сливавшиеся с небом, которое, казалось, опустилось донизу. Пройдя метров двести в указанном направлении, Ванько услышал ребячий гомон, а потом увидел и их самих, лепивших на пустыре снежных баб. Делали это так увлеченно, что ему и самому захотелось тряхнуть стариной. Свернул к ним и занялся делом. Снег мягок и липуч. Словно к магниту, клеится к заготовке, навёртывается, как бумага на рулон, обнажая землю. Едва он поставил на-попа громадное тело будущего снеговика, как ребятня, бросив свои занятия, окружила его со всех сторон.

— Оце будэ баба так баба! — раздались восхищённые голоса.

— Баба-великан!

— От бы нам таку сробыть!

— Поможете делать — считайте, что она ваша, — пообещал Ванько.

— Поможем! А шо нада делать? — хором согласились дети.

— Тебя как звать? — посмотрел он на озорного, всё ещё веснущатого, в облезлом треухе, мокрого с ног до головы сорванца.

— Митя, — представился тот.

— А меня Гриша! А меня Витя! А меня Шурик! — наперебой сообщили свои имена желающие помогать.

— Прекрасно! Витя и Митя — вы скатаете правую руку. Гриша и Шурик — вы займитесь левой. Чтоб были вот такой толщины и одинаковые. Ты — тоже Витя? Сбегай к плетню и принеси два прута: воткнём, чтоб руки не отваливались. За дело!

Через короткое время на пустыре возвышался почти двухметровый толстяк-снеговик. с глазами, носом, ртом и даже с пальцами на растопыренных руках. К восторгу всех создателей.

— Братва, а кто из вас знает, где живут Сергиенковы? — поинтересовался на всякий случай главный скульптор.

— Я! — вызвался один из Вить. — Вин живэ коло нас.

— Кто — вин? — не понял Ванько.

— Дедушка Михей.

— А разве баба Мотя… она уже там не живёт?

— Так вона ж вмэрла, ты шо, нэ знаешь?

— И он теперь живёт один, дедушка Михей? — допытывался Ванько.

— Чичас з ным отой, як его… О-он ихняя хата, — показал малец и с полдороги припустился назад, к снеговику.

Двор Сергиенковых выглядел запущенно и неуютно, даже прихорошенный снежным покрывалом. Стены хатёнки облуплены, ставни некрашены, окна наполовину «застеклены» фанерками. Если б не дымок из трубы да не свежий след от порога до сарая, можно бы подумать, что подворье давным-давно нежилое.

На зов и стук откликнулись не сразу. Лишь после настойчивого — в фанерку окна — за дверью послышалась возня, звякнуло по меньшей мере два крючка и в притворе показалось тронутое оспой лицо, которое хмуро осведомилось:

— Чиво надо?

— Надо Степу Голопупенка. — Ванько узнал товарища по несчастью и ждал, улыбаясь, приглашения войти.

— Ваня, ты?! Заходи! Как же ты меня нашёл?

— Было б желание! — Гость несильно пожал протянутую руку. — Язык ведь до Киева доводит.

Прошли в хату. Сквозь окошко в два стекла (фанерки не в счёт) в комнату проникал сумеречный свет, позволявший, впрочем, разглядеть отсутствие должного порядка и здесь. Но было тепло: в печи весело потрескивали дрова. Отблески пламени падали на дощатый стол с немудрящей утварью — ведром с водой, ковшиком и другой мелкой посудой.

— Один хозяинуешь? — спросил Ванько, не найдя взглядом деда.

— С дедушкой. Но он почти не слазит с печи. Садись вот сюда, к огню, — указал Степан на примитивный табурет о трёх ножках врастопырку и вогнутым сидением из войлока; сам устроился на чурке рядом.

— У тебя что, родных больше никого нет?

— Почему? Мама и сестрёнка. Я, вобще-то, живу не здесь.

— Отчего ж не заберёте к себе деда?

— Пока переходить не соглашается. Мы бабушку недавно похоронили, ещё и сорока дней не прошло. Помянем — тогда. Но ты не думай, я всё время при нём!

— Ты с кем там, внучок, разговариваешь? — донёсся с печи скрипучий старческий голос.

— Это, деда, ко мне товарищ пришёл в гости. — Внук поднялся и подошёл ближе. — Вам ничего не нужно?

— Нет, не нужно… Слышу — незнакомый голос, вот и спросил.

— Я думал, больше не придется с тобой свидеться, — вернулся на свой чурбак Степа. — Жалел, что не удастся поблагодарить за находчивость и смелость. Если б не ты — не знаю, чем бы всё кончилось… Ты-то какими судьбами попал к нам тогда в компанию?

— Понимаешь, днём раньше что-то приключилось с нашим товарищем. Он ушёл в станицу к знакомой девочке поздравить с днём рождения. Обещал к вечеру вернуться. Не пришёл. А парень он не из таких, что пообещает и не сделает. Особенно мать переживала. Чует, говорила, моё сердце: что-то с ним случилось… С сердцем у ней неважно, волноваться нельзя. Я собрался — и в станицу, — неспеша, обстоятельно стал рассказывать Ванько. — Адреса именинницы ещё не знал. Решил пройти к комендатуре, где работает её мать…

— Да ты что! — перебил Степан, нахмурившись. — Он что, дружил с дочкой фрицевской прислужницы?

— Видишь ли, они подружились, когда мать ещё не работала у немцев, — пояснил Ванько. — И тогда они жили у нас на хуторе. Вобщем, я держался около входа, хотел дождаться, пока Ольга Готлобовна зачем-либо выйдет. Поскубался с одним придурком-полицаем. За это и задержали.

— Понятно… Наверно, в тот же день и я чуть не влип в одну историю, — вспомнил собеседник. — Твоего товарища звали, случаем, не Андрей?

— Точно. А ты откуда знаешь? — удивился на этот раз гость.

И тот рассказал ему, при каких обстоятельствах произошло знакомство с Андреем и Мартой.

— Нам стало известно, — под конец его рассказа сообщил Ванько, — что они — и ваши ребята тоже — живы и в безопасности: их каким-то образом вызволили партизаны. Ты никого из тех своих одностанишников не встречал?

— Как же, видел. Но никто из них подробностей не рассказывал. А от кого стало известно вам, если не секрет?

— Вообще-то, конешно, секрет… Но ты, вижу, парень надёжный, поэтому скажу: от переводчицы.

— Странно… А она откуда узнала?

— Неважно. Главное — она передала нам записку, написанную андреевой рукой.

— Вот это да!.. Выходит, её мать — наш человек. А я ей в тот день, во время допроса, нахамил, как последний сукин сын.

— Да ты не переживай. Ей и не такое приходится выслушивать…

— Ну а вы как, я имею в виду тогда, в каталажке?

— Мы с девчонкой убежали вслед за тобой, а её отец так и остался. Она тоже было заупиралась, но я унёс её силком. Зашли за малышом, и теперь они живут у моей тёти. Вот токо мать… она оказалась тяжелобольной.

— Слыхал, их повесили на воротах стадиона… Но, говорят, и карателям непоздоровилось: кто-то швырнул в них гранату, прям из толпы.

— Раз уж я тут разоткровенничался, то так и быть, признаюсь: наша это работа. Случайно попали на стадион, стали свидетелями казни, ну и не сдержались. К слову сказать, кроме родителей Тамары, тогда повесили и одного из полицаев, что приходил сводить нас в туалет. А второго ты так звезданул прикладом, что проломил череп, и его пристрелили.

— Ну, ты меня сёдни порадовал! — воскликнул Степан. — Где ж вы гранату взяли? — Ванько рассказал и это. — А у нас, гадство, ничего такого нет, — с сожалением вздохнул он. — В магазине винтовки, что я тогда прихватил, было всего четыре патрона. Мы их уже израсходовали. Такой обрезик из неё получился! Но он оказался почему-то наш, советский. А патронов к нему нет — вот в чём беда.

— Этой вашей беде я, пожалуй, помогу, — пообещал Ванько, тронутый жалобными нотками в голосе собеседника. — Правда, боюсь, не наломали б вы дров. Уж больно ты, извини, рисковый малый…

— Да всё будет нормально! — схватил его руку Степа. — Слово даю! Я за время оккупации лет на десять повзрослел и поумнел. А у тебя их много, патронов?