Три круга войны

Где же проклятый Гитлер?

Днем — будто бы затишье: неужели конец? Слух пронесся: генерал Кребс перешел линию фронта — идут переговоры о перемирии.

Через час новая весть — Гитлер покончил с собой. Ура!

Наше командование заявило Кребсу: только безоговорочная капитуляция. Никаких условий. Ответа пока не поступило. Канонада притихла. Ждут. Все ждут! И вдруг вечером стрельба вспыхнула с новой силой, заработала артиллерия, авиация. Было ясно: немцы отвергли наше предложение.

2 мая. Снова затишье. А вскоре пришло и объяснение этому затишью: немцы капитулировали. Сдаются в плен. Геббельс покончил с собой. Ура!

Ну, теперь-то наконец это уже победа?..

И снова оказывается — нет… До окончательной победы еще надо было дожить. Почти целую неделю еще надо было вести упорные бои, чтобы заставить немцев прекратить сопротивление и подписать акт о капитуляции. Войне надо было унести еще несколько тысяч молодых жизней, прежде чем окончательно издохнуть.

8 мая. День какой-то небывало праздничный, хотя еще ничего не произошло. Но все в ожидании чего-то важного, о чем пока не решаются говорить вслух.

Постепенно из Берлина в лагерь просачиваются новости: прилетели представители союзного командования… Потом прилетели представители немецкого верховного командования. Будут подписывать акт о безоговорочной капитуляции Германии. И состоится вся эта процедура в Карлсхорсте — этот район Берлина совсем недалеко от лагеря, курсанты не раз уже бывали там…

Последние часы ожидания были самыми длинными. Все сидели в штабе. Все батальонное начальство, и Гурин в том числе. Сидели молча, боясь прозевать телефонный звонок. Иногда комбат не выдерживал и звонил какому-нибудь соседу, спрашивал коротко:

— Ну как? Ничего?

Бывало, раздавался звонок, все вздрагивали, бросались к телефону, жадно и нетерпеливо смотрели на комбата. Но это, оказывалось, звонил такой же нетерпеливый, как и Дорошенко, сосед…

И случилось это, как всегда, не так, как ожидалось. Узнали о победе не по телефону, а по переполоху в лагере.

Не успело стемнеть, как на территории лагеря вдруг поднялась беспорядочная автоматно-винтовочная стрельба. Всех офицеров словно ветром выдуло из штаба: первая мысль была, что на лагерь напал какой-то бродячий отряд немцев. Но уже на крыльце, увидев часового с восторженной до ушей улыбкой и палившего вверх короткими очередями, все поняли, в чем дело.

Небо над лагерем и над Берлином и вокруг до самого горизонта все было исполосовано трассирующими пулями и расцвечено многоцветными сигнальными и осветительными ракетами. Прожектора со всех концов елозили упругими лучами по облакам, скрещивались в дружеских объятиях, образуя римские десятки, расходились в стороны, скрещивались с другими.

Вокруг стояла непрерывная стрельба и сплошной крик. Радостный крик солдат, переживших войну.

Непродыхаемым комком Гурину сдавило горло, слезы душили, и только два слова бились у него в голове: «Победа!.. Жив!.. Победа!.. Жив!..»

Раздумья

Во втором докладе по существу ничего нового не было: об этом начали толковать еще с тех пор, как вступили на территорию Германии, сейчас лишь просто напомнили общие положения нашей политики, уточнили некоторые детали, предостерегли от возможных ошибок, тем более что и опыт уже кое-какой накопился. Однако ни примеры, ни детали для Гурина не были открытием. Его поразил первый доклад: как-то странно было слышать даже сами слова «мирное время», «мирные условия»! С трудом поворачивалось сознание на эти новые понятия. Удивляло и другое: как быстро сработали политорганы! Уже были заготовлены темы бесед и докладов, распечатаны брошюры, плакаты, которые в ближайшие дни поступят в подразделения.

После совещания комсоргов повели на экскурсию в бывшее немецкое военно-инженерное училище, где был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии.

Еще два дня назад это было обыкновенное здание училища, и зал офицерской столовой был просто столовой, а теперь все это стало историческим. И само здание, и зал, и стол, и стулья — все наполнилось новым большим историческим смыслом.

Комсорги шли по коридорам торопливой, притихшей стайкой экскурсантов, ловили каждое слово ведущего, с благоговением толпились у входных дверей в зал, не смея прикоснуться к тамошним вещам, как к дорогим музейным реликвиям.

Гурин и Шура держались вместе, словно школьники. Он то и дело ловил ее руку и тащил за собой, заботясь, чтобы и она не пропустила ни одной детали из рассказа офицера, который присутствовал на исторической процедуре и теперь охотно рассказывал о ней во всех подробностях.

Сердце Гурина полнилось гордостью от соприкосновения с историей, от сознания, что и он был хоть маленьким, но участником этих событий. «Мы — победили! Сокрушили такую махину! Сбили спесь с фашистов, заставили их не только поднять руки, но и подписаться под собственным крахом!..» — торжествовал Гурин. От волнения он крепко сжимал Шурину руку. Та морщилась от боли, с трудом выпрастывала ее из его кулака, но он снова ловил ее и, чтобы не потерять, сжимал еще крепче.

Когда кончилась экскурсия и все, словно школьники, заторопились к выходу, Шура подняла на Гурина глаза, попросила:

— Отпусти руку-то, совсем пальцы раздавил… Откуда и сила! Что с тобой? — Она разминала онемевшие пальцы, смотрела на него удивленно.

— Ты знаешь, Шура!.. Вот хожу я здесь… Да и не только здесь, — по городу, вижу все, слышу, сознаю, что произошло, что происходит, но где-то в глубине во мне все время сидит неуверенность: не верится все еще мне, что это свершилось в реальной жизни, что все это сделали мы и что я здесь! Понимаешь, боюсь проснуться.

— А ты ущипни себя.

— Да нет… Не то… — Гурин досадливо поморщился: не поняла она его состояния. Предложил: — Давай махнем в центр, побродим по Берлину.

— Давай! — она охотно согласилась. — Съездим в рейхстаг?

— Точно!

На попутных машинах они быстро добрались до центра. Прошли по широкой Унтер-ден-Линден к обшарпанным снарядами Бранденбургским воротам и далее — к рейхстагу.

Обугленная серая каменная громада рейхстага грузно сидела особняком сразу за воротами направо. Кое-где из черных оконных глазниц ее еще курился дым. Вокруг этой громады, словно муравьи, сновали люди. Это были наши солдаты и офицеры. Они фотографировались у рейхстага, взбирались по обгорелым лестницам на верхние этажи, писали на стенах и колоннах свои имена.

По хрустящим под ногами стеклам, по кускам отбитой штукатурки, по выщербленным ступеням Гурин и Шура вошли в круглый вестибюль рейхстага и огляделись. Сейчас, конечно, трудно определить, что это было — то ли вестибюль, то ли зал какой: в нем все выгорело до самого верха. Там, где-то далеко вверху, лазили солдаты, не боясь сорваться с искореженных лестниц, перекликались весело, отпускали шуточки в адрес Гитлера.

Шура подняла кусок кирпича, выбрала на стене свободное местечко, царапнула по штукатурке, оглянулась на Василия, застенчиво улыбаясь:

— Давай и мы распишемся?

— В поссовете.

— Нет, здесь. На память.

— Здесь неудобно…

— Почему? — удивилась она, опустив руку.

— Мне кажется, мы не имеем на это права: мы ведь не штурмовали рейхстаг. А теперь вроде примазываемся к чужой славе.

— Ну, какой-то ты… — огорчилась Шура, бросила кирпич и стала отряхивать руки.

Походив по вестибюлю, они наверх никуда не полезли, вышли на волю.

Тут подбежал к ним немец и стал уговаривать сфотографироваться на фоне рейхстага. Гурин было заупрямился, и тогда немец быстро переключился на Шуру — стал показывать ей раскрашенные образцы фотографий — целехонький рейхстаг, Бранденбургские ворота, довоенную Унтер-ден-Линден, композиции из всех этих видов и с надписями: «Привет из Берлина», «Знамя Победы над рейхстагом».