Избранное в двух томах. Том II

Мы успеваем сделать десяток-другой шагов по канавке, как вдруг слышим крик:

— Куда? Куда?

Навстречу бежит разъяренный Верещагин, мотается на его шее шикарный артиллерийский бинокль, явно трофейный.

— Куда! — набрасывается на меня Верещагин. — Ты что, обалдел? Демаскируешь позицию! Мы сами, если что, только ночью ходим! Знаешь, сколько отсюда до немцев?

— Сколько?

— Шестьсот метров!

— Самое подходящее расстояние.

— Для чего?

— Листовки кидать! — я объясняю, в чем дело.

— Ну нет! — восклицает он. — Я тебя понимаю, конечно. Но нам приказ — себя не обнаруживать, огонь открывать только если танки появятся. И то с расстояния не более пятисот метров, чтобы уж бить — так наверняка.

— Так что же делать? — огорченно показываю я на мешок с агитснарядами. — Я должен выполнить указание сегодня же. Надо же как-то осуществить…

— Я себя обнаружу, а немец меня осуществит!

Но в конце концов Верещагин поддается моим уговорам.

— Ладно, пальну твоими агитационными. Но только ночью, когда ориентиров не видно, и немец толком не определит, откуда стреляем. Беглым огнем все твои листовочки пошлю. Но только с письменного разрешения командира полка или начальника штаба.

— Бюрократ ты! — восклицаю я обрадованно. — Устного тебе мало?

— Ладно, хоть устное…

— А устное уже есть!

Берестов благословил.

— Ну, ежели благословил… — Верещагин сдается окончательно. — Ладно, вываливай свою агитацию, а на огневую не лезь. Сами отнесем.

Удовлетворенный, я благодарю Верещагина и с сознанием исполненного долга возвращаюсь. Жаль, конечно, что не смогу проследить лично, как требовал Миллер. Разве что с наступлением темноты пойти к Виктору на огневую? Не прогонит? Хорошо бы самому выстрелить хоть разок. Попросить? Я же еще ни разу не стрелял из пушки. Обязательно пойду! Вот только дождусь Миллера, он обещал к вечеру заехать — зачем бы это? — и провожу его.

Возвратившись на КП полка, сразу отыскиваю Байгазиева:

— Ну как, приходил начсан?

— Был. Узнал я…

— Жив Таран?

— Да не поступал он к ним.

— Как — не поступал? Куда же он делся? Может, начсан не про всех знает?

— Ну как это? Он к Ефремову со списком вчера поступивших раненых приходил. И при мне в список смотрел. Нет там лейтенанта Тарана. Ефрейтор Таранько есть.

— Тебе шуточки!

Не знаю, радоваться или пугаться? Что, если Валентин умер от ран еще на повозке? Но нет, нет! Не хочу верить. Может быть, Бабкин что-то напутал? Возможно, Валентин и не ранен вовсе?

В батальон дозваниваюсь сразу. Трубку берет Собченко.

— Правильно, не поступал Таран в санчасть! — говорит Собченко в ответ на мой вопрос. — Не довезли его.

— Не довезли?

— По дороге умер.

— Это точно?..

— Точнее быть не может. Наши же батальонные медики везли. Его похоронщикам передали, а документы — мне. Бабкин уже письмо родителям пишет. Про то, как геройски твой друг погиб. Он взвод в атаку под пулеметным огнем поднял.

Молча отдаю трубку телефонисту. Стою как оглушенный. Валька, Валька Таран… А мы-то думали, что долго, до самой победы провоюем в одном полку.

Потом я узнаю, где Валентина должны хоронить. Надо успеть туда ко времени похорон, чтоб потом написать его отцу обо всем подробно. Мы же с Валькой давно уговорились: в случае чего каждый напишет про другого его родным.

Но на похороны я опоздал. Всех, погибших вчера, уже предали земле: их похоронили на пригорке возле деревушки, где стоят тылы полка, — это километрах в трех от нашего «штабного оврага». Еще не способный привыкнуть к мысли, что Валентина нет, долго стою возле братской могилы — продолговатой горки наспех обглаженной лопатами рассыпчатой, уже подсохшей глины, в которую сверху воткнута палка с прибитым к ней обрезком распрямленной консервной банки, на котором черной краской аккуратно выведено: «мог. № 24». Под таким номером в полковой канцелярии записана эта могила с указанием, кто и когда в ней похоронен. О том, где находится она, будет указано в извещениях — похоронках, которые понесут скорбную весть семьям убитых.

Придет время — может быть, встанет над этой могилой, как и над другими, обелиск со звездой. А возможно, со временем здесь и настоящий памятник поставят, и будут на нем перечислены имена всех, кто покоится под ним.

А пока только — «мог. № 24».

День проходит тихо — вроде бы выходной на войне. Но это не успокаивает, тревожит: тишина всегда предшествует бою.

Миллер приезжает уже с наступлением темноты. На сей раз он вовсе не намерен уехать скоро. Говорит мне, показывая на какие-то громоздящиеся на заднем сиденье «виллиса» коробки, обтянутые материей защитного цвета:

— Вы мне поможете сегодня ночью провести сеанс вещания по МГУ. Для вас будет практика.

— МГУ? — недоумеваю я.

— Вот именно. Только это не Московский государственный университет, а мощная громкоговорящая установка.

С помощью связных выгружаем из «виллиса» все оборудование МГУ: большой репродуктор, смонтированный в продолговатом ящике, солидный моток кабеля, микрофон, батареи, патефон с пластинками.

— Я договорился с вашим командованием, что отправимся во второй батальон, оттуда до противника ближе, — говорит Миллер. Я очень рад этому — всегда хочется при любой возможности побывать в «своем» батальоне, повидать недавних сослуживцев.

Собченко уже предупрежден, что вещание будет проводиться с позиций его батальона, он сообщил по телефону, что ждет и уже все подготовил. В батальон движется целая процессия: кроме меня и Миллера — трое связных, выделенных, чтобы нести оборудование.

Идем полем в рост: сейчас, в темноте, не страшно, что противник издали обнаружит и обстреляет. Благополучно добираемся до командного пункта батальона, расположенного в окопе. Землянку бы соорудили, да дерева на перекрытие не нашлось — где тут его достанешь в безлесной степи? Просто угол окопа прикрыт плащ-палаткой и на случай дождя, и чтобы противник света не заметил, если понадобится зажечь фонарик или коптилку.

Нас встречает Собченко и сразу же препоручает замполиту:

— Вот он вас проведет. Вопрос уже подработан.

— В третью пойдем, — говорит Бабкин. — Оттуда к немцам ближе всего. — и добавляет с усмешкой: — Вот покричите, покричите — и фрицы сразу к нам валом повалят?

На подковырку Бабкина Миллер отвечает самым серьезным образом:

— Наша агитработа — это мина замедленного действия. Отмечены многочисленные случаи, когда в результате немецкие солдаты добровольно сдавались в плен и даже перебегали. А один из перебежчиков предупредил о немецком наступлении. Так что напрасно иронизируете, товарищ старший лейтенант!

— Да я что, разве не понимаю, товарищ капитан? — спешит поправиться Бабкин. — Да я со всей моей охотой…

Действительно, Бабкин действует со всей охотой. Когда мы приходим, он вместе с командиром роты, которому тут же на ходу разъясняет всю важность нашей передачи, ведет нас, как уверяет, на самое удобное место. Место действительно удобное: самый настоящий блиндаж с накатом из бревен, только одно в нем неудобство: выход в сторону противника. Но ничего не поделаешь, блиндаж немцы строили для себя, у них была на местности противоположная ориентация.

— Отсюда до немцев, — объясняет Бабкин, — по «ничейке» метров пятьсот шестьсот, не больше. Так что услышат.

— А не вмажут они по блиндажу фугасным, как вы вещать начнете? — высказывает опасение командир роты.

— Не беспокойтесь! — успокаивает Миллер. — Репродуктор мы поставим далеко от блиндажа. А вот для охраны репродуктора, на случай, если немцы вздумают его повредить или утащить, прошу выделить пару автоматчиков. Половчее которых.

— А если немцы начнут бить по репродуктору?

— Все предусмотрено. Я автоматчиков проинструктирую. Лишней опасности их подвергать не будем.

Заносим все оборудование в блиндаж, вход в него завешиваем плащ-палаткой, чтобы со стороны противника не был заметен свет: мы светим фонариками. Потом зажигаем плошку. В блиндаже — сплошные нары, устланные сухой травой. Миллер устанавливает на них микрофон и все остальное оборудование. Приходят два автоматчика, выделенные командиром роты, — два молодых парня. Миллер начинает инструктировать их: