После десятого класса

Командир взвода отпустил меня, сказав, что он весь день будет на позиции.

Странная у нас батарея. Командир батареи старший лейтенант Комаров — из кадровых. Очень строгий, по-уставному вежливый, но донимает бумажками. Даже два месяца непрерывных боев его от этого не отучили. Как только выдастся передышка — садись и пиши отчеты. А сейчас, когда окопались намертво и отступать больше некуда, он приказал каждое утро выводить расчеты на физзарядку, составить расписание занятий и наладить отчетность. Раз стрельнешь из пушки — и заполняй бланк в шестнадцать граф: куда стрелял, каким способом, тип цели и ее параметры, тип снаряда, марка пороха, тип взрывателя, время начала и окончания стрельбы и т. д. и т. п. Откуда эти данные брать? Чтоб все записывать, нужно при каждом орудии иметь писаря, хронометриста и наблюдателя. На учебных стрельбах это нужно, а в бою? Старший лейтенант Комаров нам ответил, что других распоряжений не поступало и формы отчетной документации пока остаются прежними.

Ребята спорили, пытались доказывать, а я поступал проще. Сразу после стрельбы писал наугад и нес командиру. Пойди проверь, снаряда-то нет, он не только улетел, а еще и разорвался. Но главное, никто бумаг этих не читает, подшивают в штабе и на полку — крыс кормить. А писать надо.

Командиром огневого взвода у нас майор Евсеев. До войны он командовал дивизионом, на одной из батарей которого служил командиром взвода лейтенант Комаров. В боях под Гатчиной дивизион был разбит наголову, и вот теперь майора Евсеева назначили к нам командиром огневого взвода, под начальство его бывшего подчиненного Комарова.

Евсеев пришел к нам взамен погибшего лейтенанта Мурашова. Это случилось больше месяца назад, когда мы отходили к Ленинграду. На батарею был звездный налет эскадрильи «Ю-87» — «калошников». Шасси у них в полете не убирались, были заключены в обтекатели, издали похожие на калоши. Пикируют они почти отвесно и поэтому бомбы кладут очень точно. Их еще прозвали «скрипунами»; они во время пикирования для устрашения включали сирены и падали со страшно нарастающим воем.

К нам они подобрались в облаках на высоте пять тысяч метров и оттуда со всех сторон повалились на батарею. А ведь батарея может вести огонь только по одной высотной цели с прибором центральной наводки — ПУАЗО, да и то по гипотезе стрельбы, что цель летит равномерно, прямолинейно и горизонтально. А когда звездный налет, орудия лупят прямой наводкой, каждое по своей цели, и все данные берутся на глаз. Снаряды рвутся где попало. С «калошами», с крыльями «обратной чайки» в виде растянутой латинской буквы W, воя, бомбардировщик падает на тебя, непрерывно увеличиваясь в размерах. Вой нарастает до скрипа в костях. Из брюха самолета вываливаются крохотные шарики, которые все увеличиваются в воздухе. Я сдуру не мог понять, почему бомбы круглые, и, уже засовывая голову под орудийную платформу, догадался, что они кажутся круглыми потому, что летят прямо на меня. Самолет выходит из пике над самой головой с таким ревом, что начинают шевелиться кишки.

Помню, что только две мысли лихорадочно метались в моей голове: вот сейчас и конец... вот и конец... Почему не придумать способ стрельбы по высотным самолетам каждым орудием в отдельности? Почему? Почему?.. Вот и конец...

Нам тогда удивительно повезло. Все бомбы попали на позицию, а мы потеряли только пять человек. Ну словно нарочно, вся позиция изрыта, орудия и приборы засыпаны землей. Но все цело. Вылезли мы — в ушах

звон, во рту земля, осмотрелись, ощупали друг друга и стали смеяться. Между прочим, после таких переделок на душе вдруг становится удивительно легко и весело. Но только ненадолго. Слышим, гудит. Смотрим: на бруствере командирского ровика сидит наш старшина и гудит — пугает нас. Мы снова хохотать. А он все гудит. Командир батареи тряхнул его за плечо, а он все гудит. Так старшину гудящим и отправили с первой машиной в тыл.

Потом видим: посреди позиции наш санинструктор на четвереньках ползает, комья земли перебирает и бормочет:

— Товарищ лейтенант... товарищ лейтенант...

А на месте, где стоял лейтенант,— глубокая воронка от двухсотпятидесятикилограммовой бомбы.

Мы схватили лопаты и давай рыть землю. Командира взвода не нашли, а откопали колесо от какой-то повозки, но не орудийное. Стали ломать голову, откуда оно. Кто-то крикнул:

— Кухня!

И побежали к нашей кухне. Она была окопана в двухстах метрах от нашей позиции. Но бежать было нечего: и с позиции было видно вывороченную землю. Вот ведь как: только одной бомбой промазали мимо позиции и — па тебе — угодили в кухню. Там были повар и два тракториста.

В общем, тогда потеряли пять человек вместе со старшиной.

Потом приехал какой-то младший лейтенант и расспрашивал, нашли ли мы что-нибудь от лейтенанта Мурашова. Мы разводили руками. Потом он допытывался, кто видел лейтенанта в момент взрыва бомбы. Батарейцы ответили, что голову того, кто бы смотрел в этот момент, следует искать в ближайших кустах. «Значит, никто не видел»,— заключил лейтенант и уехал, а политрук сам взял лопату и позвал нас. Мы перебрали всю землю и нашли исковерканный пистолет с обрывком ремня лейтенанта Мурашова и клочки его обмундирования. Взяв все это, политрук поехал в штаб дивизиона.

На место Мурашова нам прислали майора Евсеева, а меня назначили помкомвзвода. Вот это меня удивило. Все мы — комоды (командиры отделений) — были одинаковыми со студенческой скамьи, а по сути, еще просто десятиклассники, и, откровенно говоря, я для продвижения по службе годился менее всего. Нет у меня командирских данных. Вот чувствую, что нет.

Самый серьезный из нас — Гошка Романов из военномеханического института — командир отделения прибористом. Карточка взысканий и поощрений у него с обеих сторон чистая.

Командир первого орудия — Васька Федосов из химико-технологического, здоровенный бугай. Говорит басом, приучился курить трубку.

Однажды, это было под Волосовом, мы вели огонь по группе бомбардировщиков, а из-за леса с фланга подобрался «Мессершмитт-110» и на бреющем полете ринулся на нас. Два мотора, два хвоста, черный и у земли кажется огромным-огромным. Я его случайно заметил и завопил, а стрелять не могу: первое и второе орудия мешают. Васька увидел и сразу:

— По штурмовику, на батарею!

А расчет у него обалдел. Оцепенели и смотрят на штурмовик. А тот «ж-ж-ж-ж-ж» и все огромней и огромней становится. Тут Васька с непонятной быстротой бах подзатыльник наводчику, заряжающему — под зад ногой, трубочного — по уху. Как все засуетятся! Быстро орудие развернули и врезали один за другим три снаряда. Один прямо перед «мессером» разорвался, тот свечкой в небо, правый разворот и, качаясь с крыла на крыло, за лес. А Васька прорычал:

— За орудие! — Расчет выстроился перед пушкой. Федосов схватил орудийную кувалду и на них: — Я сейчас вас, гадов, в землю вобью, начиная с первого номера! Чуть батарею не угробили.

А политрук:

— Отставить, товарищ Федосов, отставить! — И к ним.

Васька отбросил кувалду, сел на снарядный ящик и сверлит расчет злыми глазами. Политрук подбежал к орудию и командует:

— Разойдись, разойдись!

А те стоят, как столбы, и ухом не шевельнут.

—- Товарищ Федосов, почему они не выполняют приказание?

Васька встал и, не спуская свирепого взгляда с расчета, бросил сквозь зубы:

— Потому, что у них пока есть непосредственный начальник и устав.— Подождав чуть, рявкнул:—А ну, к орудию!

Расчет мгновенно, как в кино, раз — и на местах.

Политрук увел Федосова в свою землянку. Потом оба с красными лицами пошли к командиру батареи. Потом политрук вызывал по одному всех орудийных номеров Федосова и расспрашивал. А те руками разводили и бормотали:

— Наваждение какое-то. Смотрим, видим, а шевельнуться не можем. Как кролики перед удавом. Спасибо нашему командиру: встряхнул — и сразу очухались, а то бы «мессер» прошелся по батарее, как телега по горшкам.

Политрук стал вызывать командиров других орудий. Но в это время по нас начала бить вражеская батарея, и все стало на свои места.