Уничтожить Париж

— Погодите, — сказал он. — Что это там?

Будучи подозрительными по природе и горькому опыту, мы тут же бросили карты и пошли вдоль проводов. Артиллеристы остались на местах и бранили нас за то, что мы прервали игру. Через несколько секунд провода вывели нас в заднюю дверь; а еще через несколько, не успели мы дойти до их источника, дом взлетел на воздух в пелене пламени.

Но такова жизнь.

Наконец мы дошли до позиции № 112 и сменили тех, кто находился там. Это были эсэсовцы из Двенадцатой танковой дивизии «Гитлерюгенд». Все они, кроме офицеров, были не старше семнадцати лет, но за последние три дня эти молчаливые, высокомерные ребята превратились в стариков: щеки их ввалились, головы ушли в плечи, глаза стали тусклыми, задумчивыми. Больше половины их роты погибло в бою.

При нашем появлении ребята молча собрали вещи и выстроились в ожидании команды к отходу. Даже убрали свои стреляные гильзы. Они были образцом совершенства, и это было самым печальным на свете зрелищем. Мы смотрели им вслед и озадаченно покачивали головами. Только на Хайде они произвели благоприятное впечатление.

— Вот это дисциплина! — восхитился он. — Ну и солдаты эти мальчишки! Заметьте, у них у всех… Не видели? У каждого из них Железный крест первого класса… Господи, чего бы я ни отдал, чтобы стать у них командиром отделения!

— Пожалуйста, — лаконично сказал Порта. — Это просто жуть, на мой взгляд.

— К черту треклятых героев, — добавил Малыш.

Мы стояли и смотрели вслед уходящим «старичкам»; они шли колонной по два, переваливали через гребень холма и скрывались из виду. Мундиры их были безупречными, выправка — строевой, вычищенное снаряжение блестело сквозь туман — и это после трех дней тяжелых боев! Для всех нас это зрелище было почти невыносимо трогательным. Хайде оно представлялось образцом совершенства. Глаза его восторженно сияли, и он, казалось, не мог понять наших чувств.

— Ну, иди за ними, если так хочется, — проворчал Порта. — Кто тебя держит, чертов солдафон?

Слова Порты не тронули Хайде. Скорее всего, он даже не слышал их. Его обуревали мечты о славе. Мысленно он был уже офицером в первоклассном полку. Рука его поднялась к горлу, наверняка нащупывая Рыцарский крест, который со временем его украсит. Малыш с отвращением покачал головой. Раздраженно схватил два прутика и связал их в форме креста.

— Вот, держи! Примерь!

Хайде уставился на Малыша пустыми глазами и одарил его приятной, но совершенно бессмысленной улыбкой. Малыш отвернулся и плюнул.

Начался дождь, холодные капли уныло скатывались по нашим каскам и стекали по спинам. Что за отвратительный климат в этой части страны! Туман, дождь, ветер, грязь — прежде всего грязь. Шагу ступить было нельзя, не измазавшись ею. Густая, липкая красная глина упорно приставала к одежде, к снаряжению и оставляла на всем малиновую корку.

Незадолго до рассвета противник начал атаку. Он не знал, что эсэсовцев, которые три дня удерживали позицию, сменили, а мы не подпускали его настолько близко, чтобы он это узнал. Под огнем у нас появлялась железная дисциплина, давшаяся горьким опытом боев на Восточном фронте.

Противостоял нам, казалось, в основном канадский полк. Мы питали особую ненависть к канадцам с их садистскими замашками. Говорили, они связывают пленных колючей проволокой и привязывают к танкам, и мы знали наверняка, что, если попадешь к ним в руки, лучшее, на что можно надеяться, — это пуля в затылок [27].

Вскоре к канадцам присоединились шотландцы Гордона, но особого зуба на них мы не имели. Даже дошли до того, что спасли трех раненых шотландцев, запутавшихся в нашей колючей проволоке. Бедняги были перепуганы, сочли, что мы их тут же расстреляем. Бог весть, кто им это внушил. Надо полагать, сработала пропаганда. Слухи распространяли злоязычные журналисты, которых, будь моя воля, надо было бы убивать на месте.

Весь день прошел под сильным огнем. Англичане устроили воздушный налет на Кан, небо было заполнено бомбардировщиками, шрапнелью и летящими снарядами.

— Очень надеюсь, что начальство не собирается послать нас туда, — сказал Порта, указав подбородком в сторону Кана. — Помните, как было в Киеве, когда русские постоянно находились в двух шагах от нас? Сущий ад! Терпеть не могу городов.

— А как же Рим? — вызывающе спросил Малыш. — В Риме ты замечательно провел время, если мне память не изменяет. Удивительно, как тебя не сделали кардиналом.

— Рим — другое дело, — сказал Порта.

Перед нами по земле прошлась пулеметная очередь. Пуля сбила с Барселоны каску на дно траншеи; наклонясь за ней, он яростно заорал:

— Шотландские ублюдки! Идите сюда, задам вам перцу!

Яростная атака внезапно прекратилась. Мы расстелили плащи на дне грязной траншеи и начали играть в карты. Маленькие, блестящие глаза Порты под кустистыми бровями бегали из стороны в сторону в попытке разглядеть карты других. Вечно недоверчивый Хайде держал свои у груди и неловко на них косился. Предосторожность разумная: Порта постоянно плутовал, и глаза его видели насквозь. По выражению лица Грегора я понял, что на уме у него какая-то хитрость. Повернулся к Малышу, но он сидел далеко, привалясь к стене траншеи, водрузив грязные ноги на чью-то противогазную коробку, и ковырялся языком в зубах. Господи, как несло от его ног! Должно быть, воды они не видели несколько недель, и один Бог знает, когда в последний раз их касалось мыло.

Барселона быстро взглянул на свои карты.

— Hombre! [28] Я выхожу из игры! — объявил он с отвращением и бросил их. Теперь Барселона употреблял испанские слова чаще, чем когда-либо. Он постоянно вспоминал годы, проведенные в Испании на гражданской войне. Даже носил в кармане высушенный апельсин на память о том времени.

— Из Валенсии, — любовно говорил он нам.

Легионер взял свои и равнодушно взглянул на них.

По его лицу всегда было невозможно ничего прочесть. Проведенные во французском Иностранном легионе годы наложили на него свою печать: его серые глаза постоянно были спокойными, холодными, губы — неизменно сурово сжатыми. Я не мог припомнить, видел ли когда-нибудь, чтобы он смеялся. Видимо, нет, потому что наверняка запомнил бы это событие.

Старик хмыкнул, бросил свои карты и обратился за утешением к своей любимой трубке. Почему-то он всегда напоминал мне ремарковского Ката [29]. Старик научил нас распознавать разные гранаты по звуку их взрыва, как Кат — свое отделение. Старик научил кое-кого из нас почти всему, что мы теперь знали, и видит Бог, многих из нас уже не было б в живых, если б не он. Старик выводил свое отделение из многих опасных ситуаций. И у многих молодых офицеров, брошенных полуподготовленными из потсдамского военного училища в гущу боев на передовую, имели причины благодарить его. Я никогда не забуду оберштурмфюрера [30] СС, которого отправили к нам отбывать наказание. За полчаса он потерял целую роту, которую прямо у него под носом бесшумно окружили русские. Оберштурмфюрер одним из немногих вырвался из окружения, и если б не снисходительность майора Хинки, наверняка предстал бы перед военно-полевым судом. Он тут же стал очень скромным и оказался одним из лучших учеников Старика.

Как-то я случайно подслушал разговор между Стариком и одним врачом из генерального штаба; тот с жаром спорил, что мы выиграем войну, потому что лучше, чем наши противники.

— К сожалению, — сухо ответил Старик, — лучшие побеждают далеко не всегда.

— Ну, что ж, — сказал врач, — возможно, ты и прав. В этих военных делах я совершенно не разбираюсь… Но скажи, когда, по-твоему, мы получим замечательное новое оружие, которое нам так долго обещают?

— Новое оружие? — Старик почесал мочку уха чубуком трубки и засмеялся своим мыслям. — Знаете, я не возлагаю особых надежд на это мифическое новое оружие. Готов и дальше воевать старым…