ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Не скажи человеку, что в мире есть время, он так и пребывал бы в наивном неведении этого, поскольку оно, в отличие от пожелтевших, тронутых багрянцем, с винно-красными прожилками листьев или набухающих, трескающихся весенних почек, не шуршит под ногами и не ударяет в ноздри острым, клейким, дурманящим запахом.

Вот и мне кажется, что сейчас я не чувствую ничего нового по сравнению с чем-то испытанным раньше, хотя меня иногда посещает особа с надушенным платком и наброшенной на глаза вуалью, зовущаяся сентиментальностью, и присаживается рядом на угол дивана, чтобы умильно вздыхать, всхлипывать вместе со мной и вытирать мне слезы. Но я редко даю ей повод для столь трогательной заботы, и она покидает меня разочарованная.

Я не из того счастливого сорта людей, которые готовы пожертвовать всем ради неизведанных ощущений, нанизывая их, словно жемчуг на нитку. Каждый потомок Авраама проходит в жизни три этапа: обожаемый и лелеемый всеми хрупкий еврейский мальчик, заботливый и хлопотливый еврейский отец и любящий еврейский дедушка, и я, конечно, не исключение. Первый этап я давно миновал, третий мне еще предстоит, пребываю же я на втором. Вернее, не столько пребываю в благостном умиротворении, сколько кручусь юлой, сную челноком, рыскаю повсюду, стремясь обеспечить мое семейство, ибо в этом и заключается призвание еврейского отца.

Да, образцовый отец семейства, я подвластен таким химерам, как долг, нужда, обязанность, хотя никаких пьянящих ощущений при этом не испытываю. Все мои чувствования – заведенный круг, напоминающий унылую карусель с гривастой лошадкой, добродушным мишкой, обхватившим лапами бочонок меда, и серым волком, готовым угодливо подставить каждому свою отполированную ребячьими задами, натруженную спину.

Правда, кое-что новое в моих чувствованиях недавно все же появилось. Вообразите, что вы, не веря в нечистую силу, вдруг узрели над печной трубой ведьму. Вот и я узрел - так же зримо, как даму с вуалью, стал представлять себе свою жизнь. Она, словно наделенный плотью призрак, подсаживалась в автомобиле, откидывалась на сидение, молча созерцая проносящиеся мимо улицы, площади и бульвары, и тяжело приваливалась ко мне при резких поворотах. Она маячила среди гостей на светских приемах, банкетах и дружеских пирушках; вдруг оборачивалась поводырем слепого, игравшего на аккордеоне в электричке; принимала облик развязного, жуликоватого трамвайного кондуктора, недодавшего мне сдачу; или окликала меня из-за двойного стекла аптеки после того, как я сам долго не мог добиться внимания продавца.

Призрак этот имел вид моего полного двойника: некий обвешенный коробками и свертками господин с пальто, перекинутым через руку, которой надо еще ухитриться держать зонт, и хозяйственным баулом открывает дверцу, грузно погружается в кабину. И тут звук воздуха, мягко выходящего из вздутого сидения – п-ф-ф-ф-ф…

Я разглядывал этого двойника с острым любопытством, словно свое неожиданное явление в зеркале, отраженном другим зеркалом и поэтому показывавшем меня в необычном ракурсе, – разглядывал, замечая в нем каждую черточку, каждую мелочь, и видел, как эта самая жизнь протекала, сочилась по каждой его морщинке. Седые виски, тощая бородка, голый череп, обтянутый сухой, покрытой пигментными пятнами кожей, отечные мешки под глазами, слезящиеся веки и белки в красных червячках.

Баул у тебя поистерся, пиджак на плечах обвис и брюки помяты. Какой-то ты, брат, сыроватый…

Не в минуту ли таких диалогов с двойником вспомнил я давнюю историю? Вспомнил с сознанием того, что каждому свойственно желание подтянуть свою жизнь под нечто романтическое, – подтянуть и зацепить за гвоздик, разгладить, расправить, выровнять все складочки и любоваться издали: как красиво! И вот стараешься, подтягиваешь, но сукно не выдерживает, расползается, рвется. Да и гвоздик оказывается слабоват, шатается, вываливается из гнезда, и ты с досадой вынужден признаться: нет, не зацепилось.

2

Или, может быть, все проще?

Был до испарины душный июль. Все изнывало, цепенело от жары, мутным маревом зыбился воздух, нестерпимо знойное солнце опаляло вагонную занавеску, и поезд мерно трясся, вытягиваясь вдоль моря. Мы с женой везли себя, детей и набитые чемоданы на юг, но не в санаторий, а в некий ведомственный рай, оазис с пальмами, фонтанами и дачами, прилепившимися ласточкиными гнездами к заоблачным горным кручам.

Там, за облаками, для нас забронировали нечто миленькое, уютное, со вкусом обставленное и доступное по цене. Но, как это всегда бывает, в самый последний момент предупредили, что, возможно, придется все переиграть и поселить нас не в оазисе, а поблизости от него, на обычной частной квартире, терраске, сарайчике, поскольку… Впрочем, выяснять причины мы не стали и сразу пообещали себе, что не согласимся. Не согласимся, как бы ни уговаривали, и главным выразителем несогласия, разумеется, был я.

«Ты должен обязательно настоять, потребовать», - вновь и вновь напоминала мне жена, подстегивая мою решимость, которую я мог в себе поддерживать, лишь отказавшись от столь приятного, естественного для каждого состояния праздности и лени и взвинчивая себя до лихорадочной готовности действовать.

Взвинчивать-то взвинчивал, но при этом я был уверен, что моя готовность исчезнет, улетучится, испарится, лишь только дойдет до дела и никакого сочного плода мой отказ, моя жертва не принесет. «Да-да, дорогая, - соглашался я, чтобы раньше времени не разочаровывать жену, - но, может быть, все же?..» «Как хочешь, но добейся. Никакие терраски и сарайчики я снимать не буду».

Словом, на душе было скверно, и я проклинал долгожданный месяц отдыха, затею с югом. А тут еще поезд лишних четыре часа простоял на промежуточной станции, и наш вагон как нарочно остановился напротив цистерны с пахучим химическим варевом, от которого у детей слезились глаза, першило в горле и они страдальчески зажимали носы. Пришлось отправиться гулять, наглухо закупорив окна.

Солнце нещадно жгло, мы забрели в какой-то поселок, спрятались в скудную тень, но здесь меня ожидало новое мучение. Позабыв о местных нравах, я не позаботился о том, чтобы сменить легкомысленное (под стать африканским туземцам) пляжно-вагонное облачение на цивильную рубашку и брюки. И тамошние старухи меня выбранили, при жене, при детях. Отвечая им, я взял нелепый озлобленный тон, словно стремясь утопить в безобразном скандале свой стыд. Затем я одиноко вышагивал по камням, словно голенастый журавль, остывая от брани. Внезапно мы спохватились, что опаздываем на поезд, я сгреб детей на руки и, обливаясь потом, мы помчались.

После всех этих адских мытарств я вновь проклинал все на свете: и июльскую жару, и ласточкины гнезда ведомственных оазисов, и южные ханжеские обычаи. Поезд наконец лязгнул сцеплениями вагонов и тронулся с места. И вот в окно нашего купе я вскоре увидел тот самый окутанный маревом зноя южный городок, где много лет назад и случилась со мной история. История, которую мне так хочется подтянуть под романтическую, что я готов взмолиться: только бы зацепилось!

Только бы не сорвалось!

3

История эта – из тех времен…

Когда-то их называли по-разному, не уставали прославлять, кадить им, курить фимиам, не скупились на эпитеты, самые лестные и хвалебные, но теперь осталось лишь одно название – те времена… И хотя многое можно сказать об их причудах, курьезах и загадках, расскажу лишь об одной из них.

В те давние времена, в те далекие годы не торопились жить и не спешили чувствовать, а, наоборот, запаздывали, что и было их загадочным свойством. Все стремились к победам и великим свершениям, запаздывали же в пустяках, мелочах обычной, будничной жизни. Не потому, что жили подолгу и могли позволить себе роскошь не торопиться, а потому, что каждый год растягивался словно бы на несколько лет, их длинную вереницу. Эти годы не были заполнены ничем, кроме странного сумеречного однообразия, похожего на кружение все той же унылой карусели или на мелькающие в окнах трамвая фонарные столбы: один, другой, третий, десятый, и все, – как один.