Ученик философа

Том впервые в жизни (и, без сомнения, ему очень повезло, что до сих пор не пришлось испытывать подобного) переживал черную, отравную игру воображения, одну из худших и притом наиболее распространенных форм людского страдания. Его мир стал непонятен, наполнился ужасными преступлениями, мучениями, карами. Тома терзали страх и чувство вины, он предвидел какую-то катастрофу, в которой был виноват только он сам, но которую в то же время навлекли злые, ненавистные ему враги. Без толку было взывать к разуму и здравому смыслу, повторяя себе, что это лишь нелепый эпизод, который скоро уйдет в прошлое и будет вызывать только смех. О, если б он с самого начала отказался! Тогда легко было сделать правильный выбор. Где же его счастье, где его удача, его, которого все любили и который когда-то любил всех?

Том верил, и в этой вере было что-то детское, что день у моря его каким-то образом излечит. Старая идея семейной поездки на море была исполнена невинности и тихой радости. Ему нужно было увидеть Хэтти еще раз, в какой-нибудь обычной ситуации, как бы смывая болезненное, нечистое ощущение их предыдущей встречи, когда он вел себя как мужлан. Но встреча в заросшем саду теперь, задним числом, казалась ему не менее ужасной. Может, потому, что он хотел произвести на нее лучшее впечатление? Он выглядел жалко. Преимущество было у нее, она была холодна, надменна, почти игнорировала его. Изгнать демонов не удалось. А потом он впал в странную экзальтацию, которую потом никак не мог понять, из-за того, что Христос был в Англии. Потом он попытался написать об этом песню: Христос был тут, был тут, был тут, не страшись, слышишь, он приезжал с дядей-купцом, Иосифом Аримафейским, не страшись, слышишь, ужель стопы, ужель стопы прошли, прошли в те времена, не страшись, слышишь, когда он приезжал, с дядей-купцом, не страшись, и так далее. Но экстаз прошел, а песня не получилась. Потом, в тот день у моря, он испытал ужас от потери Зеда и слышал надрывный плач Адама, и даже последовавшее спасение собачки не смогло сгладить ужас от этих воспоминаний. А теперь, по прошествии времени, самое ясное, самое ужасное и унизительное воспоминание, оставшееся у Тома, было то, что он видел с вершины скалы и не рассказал об этом сразу своему спутнику: Хэтти раздевается, сиреневые чулки под цвет платья, темно-фиолетовый верх чулка, а над ним — бедро.

— Джентльмены, паб закрывается.

— У нас хватит выпивки?

— Куда вы?

— На общинный луг.

— Ярмарка еще не кончилась, там еще пляшут вокруг Кольца.

— А мне можно с вами?

— Погодите, я тоже возьму еще бутылку.

— У меня с собой радио.

— У меня тоже.

— А как насчет стаканов?

— Возьмем по дороге у Гектора.

— Я понесу, — сказал Том Антее.

— Нет, я, у тебя и так руки заняты.

Они вместе вышли в теплую ночь, еще хранящую немного света в небе. Кучка пьяных, собравшихся на мостовой, тихо пела: «Я сделаю вас ловцами, ловцами человеков, идите за мной, идите, я сделаю вас ловцами, ловцами человеков». У Тома зашумело в голове, и он понял, что изрядно набрался. Антея взяла его за руку, и на глаза ей навернулись слезы. Она любила Джоя Таннера, страстно и безответно, и нежно любила Тома, но лишь как друга, как брата.

Дорога из «Лесовика» через железнодорожный переезд и дальше по выемке железной дороги на общинный луг вела мимо холостяцкой норы Гектора Гейнса; он в сопровождении Валери и Несты зашел домой — взять стаканы в корзине. Хор животных, с которым Гектор так намучился, еще не выгнали из пивной. Яркий огонь семафора освещал красно-белые полосы шлагбаума на переезде, куда подходили Том с Антеей, держась за руки и размахивая бутылками, зажатыми в другой руке.

Дойдя до переезда, они подождали у небольшой узкой калитки, позволяющей переходить через пути. Кто-то пересекал рельсы, а в калитку можно было пройти только по одному. Человек, возникший рядом в пятне света, оказался Розановым.

Том отпустил руку Антеи, уронил бутылку, и она разбилась. Том инстинктивно остановился, словно хотел пригнуться, спрятать лицо; когда он пришел в себя, философа уже не было.

— Ой, плохая примета, — сказала Антея.

— Черт, и выпивка пропала.

— Это ведь был профессор Розанов?

— Похоже, что так.

Несомненно, Розанов его видел и заметил, что он держал Антею за руку. Том повернулся и сделал шаг, словно хотел побежать за философом, но остановился. Антея пинала осколки, сталкивая их в канаву.

Кто-то еще прошел через калитку. Это был Доминик Уиггинс.

— Здравствуйте, Доминик.

— Здравствуй, Антея, здравствуй, Том. Если вы на ярмарку, боюсь, она уже кончилась.

— Кто-то сказал, что там пляшут вокруг Кольца.

— Тоже перестали. Там были какие-то странные люди, но они уже ушли. И все же сегодня чудный вечер для наблюдения за летающими тарелками.

По дороге шли Гектор, Неста и Валери, а за ними толпа актеров.

— Ярмарка закончилась, и пляски тоже, — сказала Антея.

— Тогда пошли обратно ко мне, — отозвался Гектор.

— Я иду в Слиппер-хаус, — произнес Том.

— В Слиппер-хаус?

— Да, там вечеринка. Я только что вспомнил. Надо бежать. Пока!

— Что такое? Что он сказал?

— Вечеринка в Слиппер-хаусе.

— Вечеринка! Пойдемте все!

— Пошли! Том говорит, в Слиппер-хаусе вечеринка!

— Ура! В Слиппер-хаус!

— Ура!

Первопричина того, что впоследствии называли «оргией в Слиппер-хаусе», стала известна не сразу, и люди выдвигали множество безумных обвинений и контробвинений. Но все вышло случайно, без чьего-либо злого умысла, во всяком случае, поначалу. И заговора никакого не было; это станет ясно из рассказа, который я впоследствии услышал от самого Тома и который приведу здесь. Многие возмутительные вещи, которые передавались из уст в уста и которым верили, были совершеннейшей неправдой; хотя следует также добавить, что у многих участников были веские причины стыдиться событий этой злосчастной ночи.

Как бы там ни было, вскоре после того, как толпа актеров вышла из Бэркстауна, сон Алекс сбылся. Она пила в одиночестве. (Она в последнее время пристрастилась пить в одиночку, и ее дважды видели одну в баре эннистонского Королевского отеля.) Она выглянула из окна-эркера гостиной и увидела, что сад Белмонта полон незнакомых людей и движущихся огней.

— Что это? — спросила Диана у отца Бернарда, когда они дошли до задней калитки, ведущей в Белмонтский сад из проезда Форума.

Из сада неслось бормотание, жужжание, сдавленные голоса, временами — громкий смех, тихая неясная музыка.

Священник отворил калитку.

— Какой-то праздник, вечеринка или что-то такое, а может, пьесу ставят.

Он вошел в калитку.

— Я не могу идти, меня не звали, — сказала Диана, но прошла за ним.

Мокрая тропинка вела сквозь кусты и деревья в конец сада; пройдя по ней, священнике Дианой увидели Слиппер-хаус, озаренный всеми огнями и освещающий траву. В основном за пределами этого пятна света, лишь иногда возникая в нем, двигались люди, кто в старинных нарядах, кто в костюмах зверей, кто с зажженными фонарями (это был реквизит пьесы). Негромко гудели радиоприемники, смешивая классическую музыку с эстрадной, и кто-то из музыкантов играл на сопрановой блок-флейте. Несколько человек репетировали менуэт, а другие сосредоточенно танцевали поодиночке. Люди устроились группами на газоне, где было потемнее; они откупоривали бутылки и расплескивали по стаканам пиво и вино. Когда Диана и священник приблизились, кто-то с офомной оленьей головой и рогами подошел и сунул им в руки стаканы. Кто-то другой сказал: «Здравствуйте, святой отец, я не очень понимаю, что тут происходит» — и увильнул в сторону.

— Кто это был?

— Бобби Беннинг.

В это время на освещенной части газона Том с кем-то ссорился или что-то объяснял.

— Нет, вам нельзя в Слиппер-хаус, там нет никакой вечеринки, я это просто так сказал, это была шутка!