Новый мир. № 9, 2003

Иван Дзюба. Свобода и неволя Бориса Чичибабина. С украинского. Перевод Елены Мовчан. — «Дружба народов», 2003, № 5.

«Было нечто Главное, что составляло его суть, и сам он определял, чтбо это. Можно конкретизировать и добавить: абсолютный слух на правду, чувство справедливости и плебейскость (так с вызовом элитарным болтунам-современникам он называл свой врожденный демократизм), открытость всем здоровым проявлениям жизни и высочайшая степень социальной солидарности. <…> Поражает его и то, что общество оказалось не готовым к свободе. Люди остались рабами и компенсируют свое рабство расхристанностью и вседозволенностью. Свобода невозможна без культуры, без ответственности. А именно их и недостает. Это — предмет постоянных размышлений Чичибабина в последние годы. Осознание зависимости свободы от состояния общества, от качества жизни людей связывается для него с другой проблемой — со степенью доходчивости его поэтического слова, — проблемой вроде бы интимно-творческой, а на самом деле драматически-общественной, политической. Он, который неоднократно и на разные лады, можно сказать, бравировал равнодушием к своей популярности, теперь ощутил, что это ему не только далеко не безразлично (скрытый интерес все-таки чувствовался и раньше), но глубоко затрагивает его статус русского поэта с украинскими корнями. <…> „Отпадение“ (позднее помеченное 1992 годом) Украины от России он воспринял как личную трагедию. И это естественно. Его боль понятна — боль приходит без спросу».

Интересно, что сказал бы Дзюба о непубликуемом стихотворении космополита Бродского «На независимость Украины»?

М. В. Добужинский. Облик Петербурга. Публикация, вступительная заметка и примечания Галины Глушанок. — «Звезда», 2003, № 5.

Эссе было опубликовано в 1943, блокадном, году, в эмигрантском журнале «Новоселье».

«Как это ни неожиданно, культ старого Петербурга, который создан был поколением „Мира искусства“, в настоящее время не замер. У нас он имел, кроме исторической, чисто эстетическую и романтическую основу, но весьма сомнительно, что в современной психологии есть место нашему эстетизму и романтике. Однако в советском журнале „Искусство“ за 1938 год пришлось прочесть буквально: „Мы любим петербургскую старину, красоту Петербурга и его ансамбли не меньше, чем ’мирискусники’, но только любовь наша иная“. Выводов я делать не буду, но, по-видимому, то, что было сделано нами в давно прошедшие годы, не пропало даром. Наше поколение после равнодушия наших отцов самостоятельно узнало и осознало любовь к Петербургу».

Н. Заболоцкий. Ночные беседы. Публикация, подготовка и вступительная заметка Самуила Лурье. — «Звезда», 2003, № 5.

Повезло: мне довелось подержать в руках эти тетрадки, фотокопию которых журнал тоже представил на второй странице обложки. Рукопись найдена Лурье в архиве Алексея Ивановича Пантелеева.

Из предисловия: «<…> Если тетрадки более или менее похожи на первую и вторую главы поэмы Николая Заболоцкого „Торжество земледелия“, — хотя разночтения важны и очень красивы, — то карандашная „Третья беседа“ уходит совсем в другую сторону и на другую, по-моему, глубину. И дает нам шанс представить себе отчетливей, кем был Николай Алексеевич Заболоцкий в триумфальном для него и роковом двадцать девятом. И насколько его мышление было несовместимо с жизнью в советской литературе. Известно, какими средствами, какой совокупной мощью эта литература отторгала великого поэта. Но только теперь, только прочитав этот карандашный автограф и хоть отчасти уяснив замысел „Ночных бесед“, — только теперь, пожалуй, мы видим весь этот ужас наяву: это было примерно как в стихотворении Полежаева про погибающего пловца. Но сказать, что Заболоцкий плыл против течения, — ничего не сказать: поток-то был селевой — миллионнотонная грязь. Что нужно сделать с автором, чтобы он припрятал подальше такой текст, как „Третья беседа“, и взамен сочинил тот, что стал третьей главой „Торжества земледелия“, — даже думать об этом невыносимо».

И — Заболоцкий:

Наталья Иванова. И так далее. — «Знамя», 2003, № 5.

Новые сюжеты из нового мемуарно-публицистического цикла. Тут есть и о встрече с Бродским. Но я приведу о здравствующем критике Аннинском, который, в отличие от писателя Битова, очень дружит с водой.

«<…> Он у нас человек неожиданный, никогда не знаешь, что с ним может произойти; например, в той же индийской поездке: приехали мы к священной реке Ганг, так Аннинский первый (и единственный) мгновенно до трусов разделся и прыгнул в воду. Вода — грязная, не то слово; в воду спускают все останки недосожженных людей и животных; по реке плывет не топор, а туша быка… И еще, и еще… Аннинский плещется, а по берегу бегает круглолицый полненький индус, прикомандированный к нам монастырем, по прозвищу Савельич, бегает и кричит по-английски: „Anninsky, get out of the water! Anninsky, get out of the water!“ К Аннинскому страшно теперь прикоснуться — не потому, что стал святым, смыв все свои грехи, а потому, что непонятно, какая теперь на нем зараза…»

Георгий Кубатьян. Козлы и козлища. — «Знамя», 2003, № 5.

Отважный ереванец из российских изданий читает только «Литературную газету». Читает внимательно, выписывая особо заметную, прошу прощения, дурь. Коллекция получилась отменная: неточные цитаты, фактические огрехи, грамматический бред, воинствующее невежество и т. д. Волосы дыбом встают. Стыдно за всех и за себя в том числе, конечно.

Омри Ронен. «Змей». — «Звезда», 2003, № 5.

Примечательное эссе о памяти — одного из самых памятливых филологов.

«Недавно по электронной почте я получил запрос: „Что это: Теперь им чешутся наяды?“ Прошли целые сутки, пока я наконец снабдил вопрошателя ссылкой: „Дитяти маменька расчесывать головку / Купила частый гребешок“. Но я так, верно, и умру, не зная, например, кого цитирует Гершензон в „Переписке из двух углов“ („Лишь детей бы рок наш трудный / Миновал, не повторясь“), а Пушкин в „Станционном смотрителе“ („С тех пор, как этим занимаюсь“)».

Александр Сегаль. Война как она есть. — «Звезда», 2003, № 5.

Воспоминания фронтовика. Ныне автор — известный биолог.

«Я сам не заметил, как превратился в грабителя и мародера. Придя на постой в деревню, солдаты без зазрения совести грабили жителей, забирали последние продукты и теплые вещи, а в случае чего угрожали оружием, обвиняя хозяев в пособничестве немцам. Хорошо помню, как я, в компании с несколькими пожилыми солдатами, зашел в продуктовый магазин в какой-то деревне. Помахивая винтовками, мы сгребли с прилавка весь хлеб и ушли на глазах у перепуганной насмерть продавщицы и молчащей очереди. Вот уж поистине что значит „человек с ружьем“. Так меняется психология и поведение человека, в руках у которого оружие».

Борис Хазанов. Третье время. Повесть. — «Дружба народов», 2003, № 5.

«В который раз воображая все сызнова — для чего не требуется усилий, достаточно вспомнить одну какую-нибудь сцену, одну подробность, огонек на столе, перо, называемое „селедочкой“, с загнутым кончиком, и тотчас придет в движение весь механизм, — в который раз, снова и снова воображая или, лучше сказать, возрождая эту историю, наталкиваешься на трудность особого рода, грамматическую проблему. Все просто, пока вы пишете о других. И насколько сложнее найти в хороводе лиц и событий подходящую роль для себя, подобрать подходящее местоимение. Странная коллизия, которая показывает, как трудно уживаются память и язык, память и повествование. Оба лица глагола несостоятельны — и первое, и третье. Пишущий говорит о себе: „он“, „его отражение в запотелом стекле“, представляя себе того, кем уже не является. Он пишет о другом. Но другой, тот, кого давным-давно не существует, был как-никак он сам, был „я“. Он тот же самый, он другой. И он чувствует, что местоимение первого лица расставляет ему ловушку, тайком впускает через заднее крыльцо в заколоченный дом памяти того, кому входить не положено. Говоря „я“, невозможно отделить себя от того, прежнего, — вернее, отделить прежнего от себя нынешнего.