Из Магадана с любовью

Короче говоря, не спортсменка. Но добытчица: столько щенков нарожает славных, что семейному бюджету прибавка. Я бы показывал ее за деньги. Думаю, китайцы бы слюной истекли при виде такой горы мяса. Даже тетка огородница, которая недолюбливает всех хвостатиков, уважает Дану. Детская песочница облюбована зверьем как лучший бесплатный клозет, и ребеночек с совочком скорее напоминает юного ассенизатора, чем строителя воздушных замков на песке.

Тетка подращивает уже третьего внука, дрючит их всех как прусский фельдфебель. Мальчишки подрастают бравые, с румянцем по всю щеку, правда, с легким фиолетовым отливом. И очень этим походят на папу — военно-морского волка, он у них служит на подводной лодке и иногда шагает по двору в парадном мундире с кортиком, в чем есть нечто кукольное. Он человек восточный, и ему было бы приличнее носить кинжал и иногда, шутя, говорить в близком кругу: «Зарэжю!»

Мальчики эти — явление в данном дворе незаурядное, много и раскованно двигаются, и смотреть на них капитану, прислонясь к забору, приятно. Им можно сопереживать, когда они пасуют друг другу мяч. Неизменным тренером и участником многовариантной команды остается бабушка, прессует их постоянно и жестоко. Но эта жестокость от необходимости, а не от злости. Знает ли она, что каждое движение мальчишек ловит капитан, что они — источник свежести восприятия для него?

У капитана сын с розовой тонкой кожей лица, отчего он постоянно выглядит смущенным. Он вырос хорошим деликатным парнем, сохранил мягкость души в бригаде монтажников, работая и одновременно учась в институте, который через дорогу от дома.

Он женился, жена работает в поликлинике, я лечил у нее нервы каплями Гофмана, она теперь их однофамилица. Капитан уехал на «материк», убедившись, что у сына все сложилось. Мы вскоре тоже уехали из этого дома, поменяв квартиру, а на время переезда оставляли в этой милой семье на хранение кое-какие вещи, чтобы не забыть их в суматохе. Так я впервые зашел в квартиру капитана, обволакивающую своим уютом и вежливостью. В ней было тепло и намоленно, отсутствие чертей здесь замечалось на первых же минутах, а в нашем городе, построенном на костях заключенных, присутствие неприкаянных душ — не редкость.

Прошло еще пять лет, и когда я прихожу в эту часть города, расстраиваюсь в чувствах, как если бы приехал в город юности за тысячи километров. Мне странно и тяжело, я изнываю и устаю от ностальгии. И тем это тяжелее, что уже трое из нашего подъезда умерло, в том числе мама тех троих румяных парней. Это всякий раз переживается так, будто умер и ты. Но потом частично ожил.

ГОРЕЧЬ

Таисия почти всегда испытывает стыд от своей будто бы неловкости. Из нас троих набрала больше всех грибов, и бредет, красная от смущения. Долго извиняется и рассказывает, какая она ужасная во всем, за что ни возьмется: неловкая, неудачливая. И это ее очень гнетет. Иногда у нее получается неплохо, и это гнетет еще больше, поскольку она как бы свинью ближнему подкладывает.

В неурожайный год все собрали по четыре мешка картошки с участка, а она восемь. И ей было страшно неудобно от такого двойного превосходства. А соседи — народ неделикатный и, вместо того, чтобы смолчать, потешаются над ее стремлением к абсолютному равенству. Типичный, говорят, совок. Никакой, стало быть, внутренней свободы, а только чужому мнению кланяется и заглядывает в чужие кастрюли и кошельки.

Она от этих подшучиваний еще больше смущается, вспоминая, что и годом раньше те же соседи по огородному участку вгоняли ее в краску, когда она отдала сто тысяч рублей за машину навоза для своих шести соток.

Я, похвалялся один, за бутылку водки навоз привез. Я за бутылку спирта, говорил другой. Сейчас-то видно, как было на самом деле, и она далека от того, чтобы злорадствовать или даже улыбнуться над мужиками. Она переживает всю гамму стыда — оттого, что у них не сошлось. То ли навоз был некачественный, то ли водка не в то горло пошла.

Анастасия рассказывает это на вершине сопки, куда забрались мы втроем, собирая грибы. Другая моя спутница по курортным прогулкам — Вера очень любила отца, о нем только и разговоров. Он ее с малых лет брал в лес. Так любил грибы, что просил их у себя на могиле посадить. Думал, что это случиться нескоро, и это была у него как бы шутка. Однако умер рано, и на могильном кресте сам собой вырос подосиновик. Наверное, он бы улыбнулся такой невинной шутке природы.

Однажды отец на машине привез ее в поле, белое от шампиньонов. Это было в Амурской области, в теплом благодатном краю. Он поставил ЛУАЗ на малую скорость, и они вдвоем шли за машиной, собирали грибы и кидали их в кузов. Нашлось одно кольцо из 187 грибов. Это поле было паровое, богато унавоженное, как бы отдыхало, а на самом деле трудилось, поскольку если земля не рожает, то она умирает, объяснил отец. Вера помнит все, что когда-либо он ей говорил.

Мне бы тоже рассказать историю, удивить этих милых женщин и насмешить, но ничего подобного и конгениального я не нахожу в памяти. Может быть, о магаданке, которая за американца чуть замуж не вышла? Распродалась, уехала, а он безработный. Думал за ее счет свои дела поправить. Думал, все наши бабы — дуры, носки ему станет штопать. Да у нас своих безработных хватает. Потихоньку на самолет и в Магадан. Вроде как помогли ей американские женщины, тоже есть сердобольные. Сидит теперь совершенно счастливая. Наши мужики, говорит, тоже сволочи, но родные. Но я не рассказываю эту историю. Моим спутницам достаточно и моего молчания, это ведь тоже непростой труд.

Мы бродили втроем, ходили ко всем пяти тальским озерам, к реке, на пять сторон, забирались на крутую сопку возле главного корпуса. Это легко, есть дорога — серпантин, чтобы добираться до сооруженной на вершине станции для приема и ретрансляции телевизионного сигнала из космоса. Наверху дует свежий особый ветер, от которого дрожит и кружится голова, будто через секунду взлетишь и пронесешься над этими миниатюрными сопочками, вдоль разлившейся после дождей речки, с высоты птичьего полета местность имеет особую прелесть, а птицы взлетают из-под ног. Ноги выделывают нечто невообразимое, будто намазанные шейной мазью. Мутные воды разлива заставляют думать о весне, а солнце, прорезавшееся к вечеру после нескольких дней сквозь густоту облаков, — о рассвете на закате, поскольку контраст светлого вечера и темного дня подвигает на безумства. Все так смешалось в неадекватности, что начинаешь с опаской двигаться по земле, на ее уровне и выше, будто пить незнакомый спиртной напиток с непредсказуемыми последствиями, впрочем, все уже перепробовал, а вот женскую привязанность на километровой высоте над уровнем моря — впервые.

Если на этой сопочке, возле запертого на засов зданьица станции с надписью «С нами Бог» и пониже «Здесь был Митрофан» поговорить погромче, будет слышно в поселке. И некоторые будут недоумевать от этих голосов, доносящихся откуда-то сверху. Тогда еще не болели колени, и я легко спускался по осыпям, вдохнув ветерок — как глоток холодного нарзана.

Мы с Верой на грязевом озере были вдвоем, когда Анастасия простыла. Колдовское место, сердце заходится в немой печали от близости космоса. Разговора не получилось, будто кто-то все время мешал. И ворон каркал на бреющем полете, на что Вера всякий раз приговаривала: «На свою голову!» На зеркале воды сидели неподвижные три белых уточки, будто из поролона. А потом в мгновение ока пропали. То ли нырнули, то ли улетели, не понятно, как НЛО.

Когда возвращались к ужину, пособирав голубику, Вера снова рассказывала об отце. Он вербу пожалел, что пустила корни с вербного воскресенья, посадил прутик, а когда разрослась, и ствол стал толщиной с черенок лопаты, умер. Есть такое поверье, и оно сбылось один к одному. Мама эту вербу выкорчевала под корешок, на куски порубила, полив горючими слезами. А отца не вернешь.

Мне тоже было жаль ее отца, и своих родителей, и саму Веру нестерпимо. Мгновение пройдет, состаримся, уйдем, никто о нас не вспомнит. Я впервые понял, что такое щемящая нестерпимая вселенская жалость, которую мой народ ставит выше телесной любви.