Плоть и кровь

— Все в порядке?

— А как ты думаешь?

— Не знаю. Я не знаю, что мне думать.

Она подошла к нему вплотную, крепко сжала ладонями его нижнюю челюсть. Она знала, какой безумной, какой мстительной выглядит — поняла это по ужасу, мелькнувшему в его глазах.

— Сьюзен? — вполголоса спросил он.

И Сьюзен решилась. Так и сжимая челюсть отца, она прижалась губами к его губам. Глаз она не закрыла. Вскоре отец попытался вырваться, однако она продолжала держать его, губы к губам. Держала и смотрела ему в глаза, пока не увидела, как в них забрезжило понимание. И подержала еще немного, чтобы увериться окончательно: теперь он знает — прощения ему не будет.

1994

У него остались фотографии, однако он никогда их не разглядывал. Они существовали. Этого было довольно.

У него остался дом, остались фотографии. Осталась земля, а на ней огород. Он стоял на краю своего огорода. Смотрел, как над голыми лозами и черными обрывками листьев поворачиваются созвездия. Взошла зимняя луна.

Бена похоронили. Зои похоронили. Самого молодого, самого странного из его детей. Того из них, кого он знал лучше, чем других. Она стояла здесь на коленях, вот здесь, держа в руке помидор, который считала чистым. В опадавшем на землю темном шелковом платье.

Он проиграл. Он то ли недостаточно любил, то ли любил слишком сильно. Ему так и не удалось понять это, понять окончательно. Он мог бы перечислить свои проигрыши, неудачи, однако они не складывались вот в это: в пустую землю и в небо, наполненное яркими льдистыми точками.

Дом вставал за его спиной. В доме висели картины. Он так и думал теперь о доме: дом с картинам. Они обратились в назначение дома. Поэтому и доски, которыми он был обшит, плотно прилегали одна к другой, и окна оставались закрытыми, и шторы опущенными.

К западу отсюда жила своей упорядоченной жизнью Мэри. Она хотела назвать их младшую дочь Джоан. Хотела назвать ее Барбарой.

Она хотела для дочери безопасности, заурядной красоты, и теперь Константин гадал: не мечтала ли Мэри об этом ночном огороде, об этой холодной луне? Не надеялась ли, что при другом имени в жизни Зои будет меньше ошибок?

Он негромко повторил огороду их имена:

— Мэри. Сьюзен. Билли. Зои.

— Константин.

Он обернулся. Магда, бледная и суровая, точно еще одна луна.

— Привет, — сказал он.

— Пойдем, — сказала она. — Здесь холодно.

Он пожал плечами. Указал одной рукой на луну, другой — на замерзший огород.

— Ну и бог с ними, — сказала она. — Пойдем же.

— Я не готов, — ответил он. — Пока еще нет.

— Не глупи.

— Сегодня все звезды вылезли. Большую Медведицу видно.

Магда хмуро взглянула на небо.

— Подмораживает, — сказала она. — Пойдем в дом.

— Скоро пойдем.

— Сейчас.

— Сейчас?

— Да. Сейчас.

Она стояла, скрестив на груди руки.

— Сейчас, — повторила она.

— Хорошо, — согласился он.

— Вот и умница, — сказала она.

— Верно. Умница.

— Пошли. Удожим тебя в постель.

— Я не готов ложиться.

— Еще как готов.

— Правда?

— Да.

— Хорошо.

— Хорошо? — переспросила она.

— Да, — ответил он. — Уложим меня в постель.

— Ну так пойдем.

— Иду.

Она протянула ему руку, он принял ее. И осторожно пошел с ней к темному дому, в котором висели картины и стояла в квадрате лунного света его кровать.

— Магда? — спросил он.

— Да?

— Ты любишь меня, малыш?

— Чшш.

— Любишь? Ты любишь меня?

— Угомонись, — сказала она.

Он подчинился.

1995

Большие волны лениво накатывали на берег Бэттери и, напоследок негромкого вздохнув, разбивались, становясь черно-синими, сверкающими. Небо над Манхэттеном заливал безмерный, волнующийся свет — здесь серый с прожелтью, там неуверенный, водянисто-зеленый. В гавани стояла, держа книгу, статуя Свободы, и из головы ее выглядывали крошечные люди.

Мэри сидела на скамейке с Джамалем и Гарри, глядя на гавань, на статую. Джамаль, прихвативший на прогулку плеер, кивал в такт музыке. Из плеера пробивались наружу смахивавшие на статическую помеху басы: тумп-тумп-тум-тум-тум.

— Как же здесь хорошо, — сказала Мэри. — Никогда раньше в Бэттери не была, смешно, правда? За столько-то лет.

— Я заставляю Джамаля и Вилла показывать мне здешние достопримечательности, — сказал ей Гарри. — Родом я не из Нью-Йорка, а выполнять стандартные правила для сентиментальных туристов мне нисколько не хочется. На прошлой неделе мы побывали в Эмпайр-стейт-билдинг, так, Джамаль?

— Что?

— В прошлый уик-энд мы посетили Эмпайр-стейт-билдинг.

— Aгa.

Все, что оставалось Гарри, — это говорить и действовать. Жизнь его совершала слишком неожиданные повороты, и позволить себе тревожиться на этот счет он не мог. Если он начнет гадать и дивиться, то просто-напросто струсит. Придется заставить себя вернуться к прежним привычкам, снова начать говорить «нет». А говорить «нет» ему не хотелось. Поэтому он ничему не удивлялся и ни о чем не тревожился. Он получил новое место в Нью-Йорке, снял квартиру. И настоял на том, чтобы ему показывали достопримечательности.

— Вон там, это ведь остров Эллис, верно? — спросила Мэри.

— Да, — ответил Гарри, — он самый.

— Константину на нем побывать не довелось, — сказала Мэри. — Когда он приехал в Штаты, Эллис уже закрыли. Он просто сошел на берег где-то в Вест-Сайде. Где именно, я никогда точно не знала. Он почти не рассказывал о том, как жил до приезда сюда.

— Там теперь все вылизали, — сказал Гарри.

— Я знаю.

— Еще одна туристская достопримечательность. Можно прогуляться по комнатам, в которых людей осматривали, выясняя, достаточно ли они здоровы, чтобы позволить им работать поденщиками за плату, на которую коренные американцы не соглашались. А прогулявшись, пообедать в ресторане.

— Я бы с удовольствием заглянула туда как-нибудь. На остров Эллис.

— Если хотите, можно хоть сегодня. У нас еще полдня в запасе.

Мэри спросила:

— Что ты об этом думаешь, Джамаль? Хочешь посмотреть остров Эллис?

— Что?

— Ты хочешь посмотреть остров Эллис?

Джамаль, постукивавший ногами в такт музыке, пожал плечами. Он смотрел на свои ноги так, точно они могли в любой миг выкинуть некий удивительный, неожиданный фортель.

— Может быть, остров Эллис — это слишком банально, — сказал Гарри. — Может быть, нам лучше пройтись по магазинам Ист-Виллидж, а после съесть пиццу.

— Ладно, — согласился Джамаль.

— Балуете вы его, — сказала Мэри.

— Знаю, — ответил Гарри. — Но ничего не могу поделать.

На Мэри нахлынули чувства самые противоречивые, однако она молчала. Просто сидела рядом с Гарри и Джамалем. Мэри сознавала, кто она: женщина шестидесяти трех лет, одетая в слаксы и хлопковый свитер с лежащим на нем жемчужным ожерельем, подаренным ей совершенно неправдоподобным человеком, которого она любила. У нее осталось так мало всего. Тумкала музыка Джамаля, его подрагивания передавались Мэри планками скамейки. Она смотрела на чаек, круживших кренясь в облачном небе. Потом заметила Билла, возвращавшегося с газировкой в бумажных стаканчиках. Небо, наполненное переменчивым светом, люди, мальчик, настолько же закрытый для нее, настолько же непроницаемый, насколько были такими обе ее дочери. Вода в красных стаканчиках.

У нее осталось так много всего.

— Вилл идет, — сказал Гарри.

— Угум.

Я же могу любить это, думала Мэри. Могу постараться. Я могу постараться любить все это. Что мне еще остается?

— Ладно, — сказал Вилл. — Кока, диет-кока и диет-кока.

— Спасибо, голубчик, — сказала Мэри.

— Спасибо, папочка, — сказал Гарри.

Джамаль принял стаканчик молча, не выходя из музыки.

— Пожалуйста, Джамаль, — сказал Вилл.

Воду бороздили суда. Порывы дувшего с гавани ветра ворошили листву деревьев.