Золотая тетрадь

— Этот роман, сказала Элла, возможно, весьма подходящее чтение для домохозяек из Вожирара, но совсем неподходящее для домохозяек из Брикстона.

— Это бесплатный отпуск, — ответила Патриция, и сказала она это не без яда в голосе, потому что чувствовала, что Элла отвергает нечто большее, чем просто поездку в Париж.

Через несколько дней Элла передумала. Ей напомнили, что Пол ушел от нее больше года назад, а все, что она говорила, чувствовала, делала, она по-прежнему внутренне соотносила с ним. Она выстраивала свою жизнь так, что в самой ее сердцевине находился мужчина, который уже никогда к ней не вернется. Ей было необходимо освободиться. Это решение было принято умом, оно не подпитывалось силами ее души. Элла была вялой, безразличной, опустошенной. Казалось, уйдя от нее, Пол забрал с собой не только ее способность радоваться хоть чему-нибудь, но и ее волю. Она сказала, что поедет в Париж, как непослушный пациент, который наконец согласился принимать лекарство, но продолжает упорно твердить: «Конечно же, оно мне не поможет».

Был апрель; Париж, как всегда, был прелестен; и Элла сняла номер в скромном небольшом отеле на левом берегу Сены, том самом отеле, где она последний раз останавливалась два года назад, вместе с Полом. Она расположилась в номере, оставив место и для него. И только когда она себя на этом поймала, ей пришло в голову, что, может быть, ей вообще не стоило останавливаться здесь. Но ей было не по силам подыскивать себе какое-нибудь другое пристанище и туда переезжать, и она осталась. Было еще совсем не поздно. Из ее высоких окон открывался вид на Париж, оживлявшийся молодой зеленью деревьев и неспешно прогуливающимися горожанами. У Эллы ушел почти час на то, чтобы заставить себя выйти из номера и отправиться в ресторан перекусить. Она ела торопливо, постоянно чувствуя себя беззащитной и словно выставленной напоказ; когда она возвращалась домой, она преднамеренно внимательно рассматривала все, что попадалось ей на пути, чтобы ни с кем случайно не встретиться взглядом. Тем не менее пара мужчин весело ее окликнули, и оба раза у нее внутри все тревожно похолодело, и она ускорила свой шаг. Элла вошла в спальню и заперлась на ключ, словно спасаясь от какой-то опасности. Потом она села у окна и стала размышлять о том, что лет пять назад одинокий ужин доставил бы ей немало приятных минут и своей уединенностью, и открывавшейся возможностью с кем-нибудь познакомиться; а прогулка в одиночестве из ресторана домой была бы сущим наслаждением. И она бы, конечно, выпила чашечку кофе или стаканчик вина с кем-нибудь из окликавших ее мужчин. Так что же с ней случилось? Да, она действительно за время жизни с Полом приучила себя никогда не смотреть на мужчин, даже случайно, из-за его ревности; с ним она жила как под какой-то защитой, словно какая-нибудь латиноамериканка, никогда не покидающая своего дома. Но она-то считала, что она только внешне подстраивалась под его характер, чтобы избавить Пола от надуманных терзаний. Теперь же она поняла, что переменилось само глубинное устройство ее личности.

Какое-то время Элла так и сидела у окна в полной апатии, наблюдая, как сумерки опускаются на продолжающий цвести и в темноте город, и пытаясь себя уговорить выйти на прогулку, заставить себя разговаривать с людьми; она должна разрешить кому-нибудь с ней познакомиться и позволить себе немного пофлиртовать. Но она поняла, что она так же неспособна спуститься вниз по лестнице, сдать свой ключ портье и выйти на улицы города, как если бы она только что отсидела четыре года в тюрьме, в одиночной камере, а теперь ей вдруг сказали, что она свободна и должна немедленно выйти на улицу и вести себя как ни в чем не бывало. Она легла спать. Но заснуть не могла. Она, как всегда, убаюкала себя воспоминаниями о Поле. С тех пор как он ее оставил, Элле ни разу не удалось достичь вагинального оргазма; она могла пережить пронзительную ярость наружного оргазма, ее рука становилась рукой Пола, и, когда она занималась этим, она оплакивала утрату своей подлинной женской сути. После этого она засыпала: перевозбужденная, нервная, измученная, обманутая. Используя Пола таким образом, она все больше и больше сближалась с его «негативной» сущностью, с мужчиной, не верящим в себя. А тот мужчина, которым он был в реальности, отходил от нее все дальше и дальше. Ей делалось все труднее вспомнить тепло его глаз, добродушную насмешливость его голоса. С ней рядом спал призрак поражения; и на устах призрака, даже когда она, просыпаясь на мгновение, по привычке раскрывала объятия, чтобы он мог уткнуться лицом в ее грудь или чтобы она могла положить голову ему на плечо, играла едва заметная горькая, полная самоиронии усмешка. И все же, когда она его видела, во сне, он был всегда узнаваем, узнаваем в любом избираемом им для себя обличье, потому что его подлинный образ был теплым, он был воплощением спокойной мужественности. Того Пола, которого она любила, она сохранила в своих снах; наяву же для нее не осталось ничего, кроме боли, также принимавшей разные обличья.

На следующее утро Элла проснулась очень поздно, как это всегда бывало, когда она разлучалась с сыном. Она проснулась с мыслью, что Майкл уже встал давным-давно, оделся и позавтракал с Джулией и что уже приближается время обеда в школе. Потом она сказала себе, что приехала в Париж не для того, чтобы мысленно проживать все этапы дневного распорядка сына; она напомнила себе, что за окном простирается и ждет ее Париж, город, прогретый легкомысленным солнцем. И ей уже пора собираться на встречу с редактором.

Редакция журнала «Femme et Foyer» («Женщина и домашний очаг») находилась на другом берегу реки, в самом сердце старинного здания, попасть в которое можно было только пройдя сквозь благородных очертаний огромную арку, под которой когда-то проезжали роскошные экипажи и где еще раньше толпились штурмовавшие здание солдаты, находившиеся в чьей-то частной собственности.

Редакция занимала дюжину умеренно современных и дорого обставленных помещений в ветшающей цитадели масонства, где и сейчас еще витали запахи феодализма, церкви. Эллу, а ее уже ждали, любезно препроводили в кабинет месье Брюна, где ее и принял сам месье Брюн — крупный холеный юноша, похожий на молодого быка; приветствуя ее, он продемонстрировал в избытке свои прекрасные манеры, под которыми ему все же не удалось скрыть полное отсутствие интереса и к самой Элле, и к предлагавшейся ему сделке. Он пригласил ее выпить вместе дообеденный аперитив. Роббер Брюн уведомил полдюжины хорошеньких секретарш, что, поскольку он собирается отобедать со своей невестой, он никак не вернется раньше трех, в ответ на что получил дюжину понимающих поздравительных улыбок. Элла и Роббер Брюн пересекли освященный веками внутренний двор, вышли на улицу сквозь старинные ворота и направились в кафе; все это время Элла вежливо расспрашивала молодого человека о предстоящей свадьбе. На беглом и корректном английском он ей поведал, что его невеста — необыкновенно хорошенькая, умная и одаренная девушка. Свадьба состоится в следующем месяце, а сейчас они заняты обустройством своей будущей квартиры. Элиз (а он произносил ее имя с уже отработанной интонацией собственника, серьезно и строго) в эту самую минуту ведет переговоры о покупке некоего ковра, который они оба жаждут заиметь. Ей, Элле, будет дарована особая привилегия — лично познакомиться с его невестой. Элла поспешила заверить собеседника, что она в восторге от такой перспективы, и поздравила его еще раз. Тем временем они уже дошли до того защищенного навесами от солнца, уставленного столиками кусочка мостовой, который должны были осчастливить своим присутствием; они сели и заказали перно. Настал момент переговоров. Элла находилась в невыгодном положении. Она знала, что если бы она вернулась к Патриции с правами на этот роман-сериал — «Как я нашла свою великую любовь», неисправимо провинциальная матрона Патриция была бы просто счастлива. Для нее слово «французский» было неопровержимым указанием на марку высшей пробы: сдержанно, но подлинно амурный роман, в высоком стиле и изысканный. Для нее фраза «по соглашению с парижским „Femme et Foyer“» источает точно такой же утонченный и пикантный аромат, как и хорошие французские духи. И все же Элла точно знала, что стоит только Патриции действительно прочесть роман (в переводе, ведь французским она не владеет), она признает, хоть и неохотно, что роман из рук вон плох. Элла, если б захотела, могла бы вообразить, что защищает Патрицию от ее же слабостей. Но на деле Элла не собиралась покупать роман, такого намерения у нее вовсе не было, не было с самого начала; и это означало, что она впустую тратит время этого невероятно холеного, откормленного и безупречно корректного молодого человека. Ей следовало бы устыдиться, а она стыда не чувствовала. Если бы Роббер ей нравился, она бы мучилась раскаянием: а так она в нем видела лишь представителя из мира фауны, типичный средний класс, прекрасно выдрессированный экземпляр, и она была вполне готова пойти на то, чтобы его использовать: Элла была не в состоянии, ибо настолько она была ослаблена как независимое существо, насладиться пребыванием за столиком, в публичном месте без мужской защиты, и сидящий перед ней мужчина мог вполне сгодиться для роли спутника, он был не хуже и не лучше, чем любой другой. Проформы ради, Элла пустилась в объяснения, как надо будет адаптировать роман для Англии. Там шла речь о бедной юной сироте, которая скорбела о своей прекрасной матери, до времени сведенной в гроб жестокосердным мужем. Эта сирота росла в монастыре под присмотром добросердечных сестер-монахинь. Невзирая на все присущее ей благочестие, в пятнадцать лет она утратила невинность, пав жертвой бессердечного садовника, и, не в силах больше смотреть в глаза добродетельным сестрам из обители, она сбежала в Париж, где цеплялась (ведя себя порочно, но сохраняя немыслимую чистоту души) за разных мужчин. Они сменяли друг друга, и все они без исключения предательски бросали бедняжку. Наконец, когда героине исполнилось двадцать (к тому времени она уже успела пристроить рожденного вне брака малютку под крыло еще одной команды добрых сестер-монахинь), ей повстречался помощник булочника, чьей любви она не смела отдаться, считая себя крайне недостойной его высоких чувств. Она сбежала от этой любви, большой и настоящей, и прошла еще через несколько пар нелюбящих, жестоких рук, рыдая почти что непрерывно. И вот наконец помощник булочника (но только после того, как было употреблено необходимое и достаточное число слов) ее нашел, простил, пообещал ей вечную любовь, и страсть, и верную защиту. « Моп amour» [17]— такими словами заканчивался этот эпос, — « mon amour, ведь я не знала, что, убегая от тебя, я убегаю от настоящей большой любви».