Высотка

(Черт, как больно. Каждое слово под дых, даже если не целиться. Натужный юмор, петросянистый, плоский, шуточки в заусенцах. Раньше он был изобретательней, несло вдоль по Питерской с ветерком… А сейчас говорит и сам себя ненавидит, но ведь надо что-то говорить…

Больно, и у боли есть один существенный плюс — она показывает, что ты еще жив. Dolore ergo sum. Не обращай внимания, я всего лишь редактирую Декарта, добавляя в его афоризмы свои грамматические ошибки.)

Я всего лишь собираюсь заплакать

потому что ты меня уже опередил

теперь можно размазывать по щекам сообща

я это не раз и по самым ничтожным поводам типа

не вовремя поставленного БГ или февральского солнца

рефлекторная реакция, простая вегетатика

щекочет в носу, щиплет глаза, трудно удержаться

молодец, что не комплексует

мужчина должен уметь плакать — красиво, сдержанно

чтобы ни один мускул не дрогнул.

(Я продолжаю, у иронии мощный анестетический эффект. Она поможет мне удержаться. Или не поможет.)

Да, сейчас все разрешится в тонику

в самую устойчивую из комбинаций

ты и я, кофе, овсяное печенье

и придурки.

Здесь вообще-то живет тьма народу, говорит Баев, но сегодня они на базе. И я наврал про метро — я вовсе не собирался тебя провожать. Метро затопило, туда не пускают, пути назад отрезаны. А от потопа можно укрыться здесь, тем более что мы заблаговременно запаслись провизией. Кроме печеньица у меня есть также и мороженце. Крем-брюле на вафельках, ты ведь любишь.

(Послушать его — самоуверенный пижон, и если бы не этот взгляд… как у собаки, которую везут усыплять.)

Данька, кричит Босс, харе трепаться

я к шефу опаздываю.

(Сварим кофе, сядем на подоконник… Подоконник в сталинском доме — не об этом ли ты мечтала? На нем свободно можно жить. Не знаю, будет ли тебе хорошо в этой квартире. Мне было плохо, очень. Я сидел тут один и, в полном соответствии с вышесказанным, выл на луну. Вот и все, что я делал тут без тебя.)

Вот и все, хватит трепаться, плакать, обнимать

это неправильные глаголы, в нашем лексиконе их нет

вцепились друг в друга как утопающие

как будто от этого зависит наша жизнь

расцепишься — и пойдешь ко дну

топориком пойдешь, некрасиво

неправильно, внахлест сросшиеся души

с общими легкими, почками и селезенкой

разделить невозможно, даже под общим наркозом

ты по-прежнему думаешь, что это любовь?

Полчаса, Аська, говорит Баев. Потому что другие полчаса мы уже у Босса украли. Не хочешь на кухню, иди в большую комнату, там есть бандура с кассетами, займись ею. Или просто ляг поспи, потому что нас ждет бессонная ночь. Ты ведь расскажешь мне, что в мире происходит? Как ты, Аська? Жива? Где шлялась?

Впрочем, есть идея получше. Накупили провизии — будем праздновать Новый год. Мы знакомы со времен потопа, а настоящего Нового года не было ни разу… Да иду я, иду! — орет он по направлению к Боссу. Я могу тебя оставить без присмотра, не исчезнешь?

Можешь, говорю. Я не сбегу. Ведь кто-то должен поджарить мясо.

(Я же тебе сказала, Митя, я это сделаю. Кто бы теперь объяснил, зачем… Не из жалости, факт, потому что у зеркала оба были жалкими донельзя. От скуки (еще одна версия Гарика)? Возможно, но скорее как гипотеза второго плана. Про любовь давай не будем.

Если все это последовательно вычесть — что останется?)

В тихом омуте

Зачем-то живу на Фрунзенской, в квартире-трешке. Листья осыпались, за окном потемнело еще больше, потому что ночь наступает и солнца снова нет. Готовлю еду на семь человек, иногда на восемь, если приезжает Ян. Правда, Ян ее никогда не ест. Предложила однажды и была молниеносно расстреляна в упор, бац-бац, даже говорить ничего не пришлось. Кто я такая, в сущности? Женщина Баева, без имени и права голоса. Что-то вроде домашнего животного, которое должно сидеть на коврике, причем сидеть тихо или его выкинут на улицу. Но я все равно готовлю на восьмерых — из чувства противоречия, и потом — у нас не пропадет, придурки сожрут.

Ян — начальник, шеф. Приезжает раз в неделю устраивать придуркам головомойку. Я при этом не присутствую, но по рожам его подчиненных, выползающих на кухню покурить, могу домыслить остальное. Ян не повышает голоса и ничего не повторяет дважды. Аспирант мехмата, высокий, худой, с лицом гуманоида с планеты Зюк — широко расставленные глаза, непропорциональной большой лоб, скулы обтянуты желтоватой кожей. Вылитый профессор Мориарти.

Придурки — это Мальчок, Паря, Кулак (то бишь Кулаков) и Ведро. Как их зовут — не выясняла. Приходят, сжирают все без разбора, полночи гогочут, обсуждая каких-то лохов и тупиц, смотрят «Назад в будущее», «Горца» и порнушку. Мальчок у них самый несчастный — он предназначен для битья, он шестерка. Заискивает перед всеми, даже передо мной, и тем не менее остается бессменным козлом отпущения. Затрещины и фофаны ему отпускаются без счета, что уж говорить о бычках, каждое утро всплывающих в его чашечке кофе (кашечке чофе, говорит Баев).

Баев и Босс — интеллигенция. С ними Ян обходится мягче, платит больше. Это Мальчок мне нажаловался, мол, несправедливо — они с придурками носом землю роют, а Баев с Боссом сидят в офисе, чистенькие, бумажками заведуют. И что за бумажки? — спрашиваю. Да так, накладные, приход-расход. Мы компьютеры продаем — тебе Баев разве не сказал?

Баев котируется выше остальных, хотя и к нему Ян обращается презрительно — Архангел, или даже Архангел Гавриил. Архангел кривится, но терпит — заработок приличный, зеленью. Мы мечтаем съехать отсюда (и могли бы, ведь я тоже зарабатываю), но Ян на это добро не даст, а Баев поперек никогда не выступит.

(Баев, или мы оба крепостные?)

Возвращаюсь с диванов убитая, без Гарика трудно, почти неподъемно. Дали нового напарника, он оказался на редкость молчаливым. Пиво на бульваре пить отказывается, говорит — я лучше дома, нет привычки на улице выпивать. Видали?

На прошлой неделе работала без него, получилось не очень — кинули. Работу приняли, денег не заплатили. Олежка ругается — как мне теперь из них выбивать? Я похож на рэкетира? А за материал, поролон и прочее кто заплатит, Пушкин? Ладно, вот тебе аванс, живи. А то помрешь на производстве, я потом отвечай… Какая-то ты умученная, Арутюновна. Может, погуляешь недельку так, без поролона?

Хорошо, когда никого нет дома или мы с Баевым одни. Завариваем длинный-длинный чай из жестянки; листья-иголочки, вкус дыма и речной воды; пьем его на кухне, на диванчике, как раньше. Баев устает, но не жалуется. Засыпает на полуслове, положив голову мне на колени, и я сижу, не шелохнувшись, пока в дом не вламываются придурки.

Home, home again, I like to be here when I can, нет, не нравится и не звучит, эта музыка теперь чужая. Я было завела, но Баев посмотрел умоляюще. Нет.

Спим на одноместной кровати, обнявшись, как близнецы в утробе, потому что иначе не поместишься — и это все. Брат и сестра, небо и земля, вода и камень — это и есть платонические отношения? Ты же хотела как в кино, говорит Баев, вот тебе кино. Даже подушка одна на двоих.

Теперь очень бережно. Так бережно не бывает, когда все хорошо. Но мы и не строим иллюзий. Сейчас главное продержаться на плаву и не потопить другого.

(А здесь рассвет, но мы не потеряли ничего:

Сегодня тот же день, что был вчера.)

Кот и Ко оттаяли и легализовали мое присутствие в ГЗ. Мы навещаем высотку, Баева здесь ждут, на него прибегают смотреть, ему рады. Баев не может ударить в грязь лицом, скупает окрестные ларьки, проставляется пивом и плюшками. У него гостевая гигантомания — он должен всех накормить. Мне это приятно — когда-то нас кормили, теперь мы. И ничего, что зелень улетает так же быстро, как и незелень. У меня все есть, у Баева тоже. Чай, пальто, ботинки. Живем.