Старомодная история

Тот день в конце мая, день, снова круто изменивший жизнь Ленке, — не милый опереточный день, не жужжат в этот день пчелы, не благоухают розы: это был скверный год, дождливый, неприятный, земля, значительная часть которой в эту весну осталась необработанной, лежала мокрая, унылая. Белла, узнав о предстоящем событии, вся загорается от волнения; ее Белушка, как и Бела Майтени-младший, после обеда в школе, Маргит, если в доме гости, никогда не появляется без приглашения, родители уехали в Пешт, к невестке; только Илонки можно опасаться, но Белла сама ее отвлечет. Она ставит самовар и, как только появляется Йожеф, просит ее извинить, ей нужно ненадолго сбегать с Марианкой к сестре, Ленке пока останется за хозяйку. Много времени подруге она не может уделить, четверть часа, не более — правила хорошего тона не позволили бы Белле отсутствовать дольше, даже если бы от этого зависела жизнь ее подруги. Окна салона распахнуты настежь, картина, которая представилась бы любому вошедшему, корректнее и быть не может: белокурая молодая женщина в трауре наливает чай смуглому молодому мужчине в сером костюме. Она предлагает ему сахар, сливки, подает чашку и, не прикасаясь к собственному чаю, начинает разговор.

Матушка — я уже писала об этом — была смелой, часто даже до безрассудства смелой женщиной. Колебалась, взвешивала последствия она лишь в тех случаях, когда задуманный шаг мог коснуться кого-нибудь из ее детей: она предпочитала даже отступить и отказаться от своих планов, опасаясь за брата или за меня. Смелой была она и в этот день, день решающего поединка ее жизни. Она предполагала, что до Йожефа через парок дошли уже сведения о том, что произошло летом на горе между Мелиндой и Белой, но все же спросила, слышал ли он что-нибудь о них в последнее время, и Йожеф честно ответил: да, он слышал всякие сплетни, но не разговаривал ни с кем из тех, кто компетентен в этом. «Я в этом компетентна, — ответила Ленке, — и уж вы-то знаете, каким могло быть наше супружество. Бела заслуживает иной жены, которая его любила бы, а Мелинда любит Белу. Мы скоро разведемся, я опять буду свободна. Вы до сих пор не женились, всегда и всюду меня навещаете, а из этого я могу сделать вывод, что и у вас живы те воспоминания, о которых мы не говорили никогда. Я слышала, вы получили наследство, теперь приданое для вас не играет роли. Вы не хотели бы жениться на мне?»

Йожеф не ожидал вопроса, но он был не менее смел, чем матушка. После памятной встречи, увековеченной в «Выборе Элли», они впервые откровенно разговаривали о том, что произошло. Йожеф не отрицал, что любит Ленке и всегда ее любил; если в его жизни и мелькали другие женщины, это не имело ровно никакого значения. Ему тоже не просто было смириться с решением своих родителей насчет того, что он не может взять в жены бедную девушку. «Я хотел отпугнуть вас, — говорил Йожеф. — К чему мучить друг друга, когда выхода нет? Я считал, что, если удастся убедить вас выйти за другого, для нас обоих будет лучше. Но подобные вещи только в воображении просты — на практике они неосуществимы. Мы вращались в одной среде, то и дело сталкивались, вы стали красивее, чем когда-либо. Вы просто прекрасны». Он наклонился к Ленке Яблонцаи и хотел ее поцеловать, но матушка отодвинулась — она снова чувствовала дикое сердцебиение, как прежде, когда боялась Хромого или когда ее стыдила за что-нибудь Штилльмунгус. Не нужно, чтобы он ее целовал, она не хочет, чтобы он сбил ее с толку, поцелуй для нее — не радость. «Вы не ответили мне!» — напомнила она Йожефу; тот посмотрел на нее внимательно — словно стоял перед витриной, решая: покупать, не покупать. «Так вы хотите выйти за меня, девчонка в короткой юбчонке?» — улыбнулся он, и Ленке Яблонцаи тоже улыбнулась, и глаза ее наполнились слезами. Она не сказала «да», она это сыграла, сев за рояль Беллы; мелодия так летела и ликовала, что дом Бартоков, казалось, содрогнулся от восторга. Когда вернулась Белла, музыка уже смолкла, Ленке и Йожеф сидели друг против друга и пили чай. «Нужно было видеть ее тогда, — рассказывала мне восьмидесятилетняя Белла, когда я однажды провожала ее домой, — сравнения тут не подходят. Она выглядела как человек, с которым произошло чудо».

Влюбленные вскоре попрощались и ушли. Элек Сабо снова встретился им возле Коллегии; едва ли не все свободное время он проводил в огромной библиотеке: отец его оставил Коллегии свои книги и всем детям был обеспечен свободный доступ в здание. От него я знаю: проходя мимо, они не заметили его. «Я подумал: наконец-то они договорились, — рассказывал Элек Сабо. — На лице у твоей матушки было нечто такое, чего еще никто никогда на нем не видел: она выглядела как человек, достигший желанной цели. Я был смертельно влюблен в нее — тем невыносимее было мне видеть это сияющее лицо. Я ходил вокруг нее много лет — и уж я-то не хуже, чем Штилльмунгус или Кубелик, знал, что такое твоя матушка. Что ж, теперь она получит то, о чем мечтала, — пустого, бездушного шута, который вдруг разбогател, как набоб. А я — что я: у меня только и было, что жалованье да куча долгов, и танцевать я не умел, ни карты меня не интересовали, ни казино, ни охота; а как я ненавидел приемы, господи! И все-таки я был уверен: матушка твоя заблуждается, я подхожу ей, только я, не Йожеф. Я вернулся в Коллегию, чтобы не попасться им на глаза».

Жаль, что он не подождал тогда хотя бы еще минуту: он бы увидел, как гаснет сияние в лице Ленке, которой он никогда не смел признаться в своих чувствах, настолько безнадежной казалась ему его любовь: не из-за Белы Майтени, конечно, а из-за Йожефа. Когда они повернули на Ботаническую улицу, Йожеф сказал, что у него тоже есть условие: сына Майтени он принимать не хочет, мальчик пусть останется с отцом. Если она с этим не согласна, то, к сожалению, от брака придется отказаться.

И тогда прямо там, на Ботанической улице, матушка вдруг увидела самое себя, крошечной девочкой в белом капюшоне и туфельках с лентами; ее выбросили из семейного гнезда, отдали на воспитание Мелинде, и та воспитывала ее, пугая Хромым, воспитывала ночными страхами, зажатыми под мышками книгами; перед мысленным взором матушки появилась Эмма Гачари, которая, как она была убеждена, отказалась от нее, отдала ее чужим людям. И победоносная мелодия, звучавшая в салоне, смолкла; но девчонка в короткой юбчонке все еще не понимала, какое несчастье, что она полюбила этого человека, который сначала отказывается от нее по приказу родителей, из-за денег, а теперь вот ставит перед ней такое бесчеловечное условие. Она лишь думала о том, сколь безнадежны все ее попытки добиться счастья: ни монастырская школа, ни музыкальная ей не помогли, а тот, кто ее любит, не желает терпеть рядом с собой сына Белы Майтени, который, бедняжка, вообще не появился бы на свет, если бы в свое время, пока еще не было поздно, Йожеф решился бы пойти против воли своей семьи. Больше они не говорили о браке; матушка, придя домой, бросилась целовать маленького Белу, словно тот только что выздоровел после тяжелой болезни. Йожеф долго не появлялся в доме Майтени.

После 23 мая, когда Италия вступила в войну, Агоштон Барток взял свой дневник лишь 6 октября. Запись звучит довольно оптимистично: австро-венгерские и немецкие части завершили оккупацию Сербии. «В 1915 году никто из нашей семьи не уезжал на летний отдых».

Как ни странно, летом 1915 года путешествует лишь одна Ленке Яблонцаи: у маленького Белы в течение некоторого времени каждый день после обеда резко поднимается температура, врачи не могут понять причину, матушка приходит в ужас — как в свое время приходила в ужас Йозефа Хейнрих, услышав кашель кого-нибудь из своих детей. Ольги с самой весны нет в городе, Бела Майтени и в лучшие времена был не ахти каким путешественником; и вот матушка одна, с малышом на руках, отправляется в полную опасностей дорогу, в Будапешт; тревога за ребенка заставляет ее даже пойти на контакт с кругом Эммы Гачари. Измученного обследованиями, беспрерывно плачущего Белушку нельзя держать в гостинице, и матушка пишет Лейденфростам, просит устроить их на прием к хорошему врачу и предоставить ночлег на несколько дней. Лейденфрост, директор треста «Хандя», в год начала войны схоронивший Эржебет Гачари, встречает крестную дочь с искренней радостью, маленький Бела неожиданно легко привыкает к окружению Лейденфростов, чудеса большого города отвлекают его внимание от обследований — которые, кстати, так и не выявляют никакой болезни. Скачки температуры еще несколько лет мучают мальчика, затем прекращаются так же внезапно, как начались. У Ленке есть своя тема для разговора с крестным отцом: со смертью купецкой дочери Эмма Гачари перестала получать деньги, и хотя Ленке из писем матери к Пирошке и Иренке знала, что вдова их отца нашла какой-то выход, она все же хочет добиться ясности в этом вопросе. Лейденфрост успокаивает ее: он сам нашел Эмме должность в одном из кооперативов «Хандя», пока у нее все в порядке, дебреценцы могут не тревожиться за ее судьбу. Ему хочется свести наконец мать и дочь, но ничего из этого не выходит: Ленке Яблонцаи вежливо выслушивает его аргументы, в чем и почему она не права, осуждая несчастную Эмму, но отвечает, что не видит оснований для встречи; судя по всему, она просто не верит ему. (Судьба Эммы Гачари, кстати говоря, окончательно пошла под откос в начале двадцатых годов, со смертью шурина: «Хандя» отказывается от ее услуг, за спиной у нее больше никто не стоит, она вынуждена просить помощи у дочерей, живет то у одного сына, то у другого. Последний период ее жизни, когда она могла выносить свою судьбу лишь с помощью морфия, столь смутен, что даже Пирошка, чаще других встречавшаяся с матерью, не могла сказать о нем ничего вразумительного.) Пока Ленке находится в Пеште, ей пишет письмо Белла, дважды — муж, и даже Элек Сабо — очевидно, после какого-то особенно веселого вечера — посылает ей красивую открытку. Должно быть, он был очень уж пьян, так как на открытке, изображающей какую-то очаровательную смуглянку, написал совершенную бессмыслицу: «А волосы у нее светлые».