Мандолина капитана Корелли

– Кто это? – спросил Корелли, на мгновение испугавшись визита немцев.

Пелагия не ответила на вопрос.

– Кролико, это – итальянский солдат, и нам нужно вывезти его.

Уоррен улыбнулся и протянул руку.

– Ave, [166]– сказал он, не имея возможности усовершенствовать свой итальянский так, как греческий. Корелли почувствовал, что его рука почти раздавлена; у него осталось преувеличенное представление о всеобщей силе британцев. Он не знал, что в Англии попытка переломать другому пальцы означала и мужественность, и дружелюбие. Его поразили также худоба и рост этого человека, а голубые и весьма нордические глаза неприятно напомнили немцев.

Оказалось, что следующей ночью на Сицилию отправлялся каик, если не изменится погода, и посадить на борт капитана не составит никакого труда. «Хотя, может, придется прикончить парочку этих тухлых наглецов». Нужно лишь прийти в час ночи с прикрытой лампой к бухте и помигать ею в море в ответ на сигналы с лодки. Уоррен обещал быть на месте, заверив их, что «все пройдет как по маслу и закончится первоклассно, будет самое то».

61. Всякое расставание – предвкушение смерти

Перед рассветом Корелли не вернулся в «Casa Nostra», a, с согласия доктора, остался с Пелагией в доме. Раз уж это стало их последним днем вместе перед столь скорой разлукой, наверное, было бы по-людски позволить им рискнуть; во всяком случае, в своей крестьянской одежде и с великолепной бородой, сквозь которую еще виднелся синевато-багровый рубец поперек щеки, Корелли выглядел совершенным греком. Тем более, что говорил он теперь по-гречески достаточно хорошо, чтобы обмануть немца, не знающего языка совсем, и даже шлепал рукой по тыльной стороне ладони, чтобы указать на чью-либо глупость, и запрокидывал голову, прищелкивая языком, чтобы выказать несогласие. Иногда он видел сны на греческом, и это сильно расстраивало его спящую душу, поскольку неизбежно замедляло ход повествования в снах. Капитан обнаружил, что при разговоре на этом языке он превращается в другую личность – иную, чем та, когда он говорил по-итальянски. Он ощущал в себе более свирепого человека, по необъяснимой причине не имевшей никакого отношения к бороде, – гораздо более волосатого.

Они сидели втроем в такой привычной кухоньке, опечаленные и полные тревоги, и тихо беседовали, покачивая головами и вспоминая, вспоминая.

– Так много всего, что я никогда не забуду, – сказал Корелли, – вроде того, как писать на зелень. Когда меня пригласили на нее отлить – вот тогда-то я и понял, что меня приняли.

– Лучше бы об этом забыл отец, – заметила Пелагия, – у меня столько хлопот из-за нее. Я же ее часами отмываю.

– Я чувствую себя виноватым, что остался живым, а все мои друзья погибли, и Карло похоронен там, во дворе.

– В «Одиссее» Ахиллес говорит: «Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле, службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвым», [167]и он прав, – возразил доктор. – Когда наши любимые умирают, мы должны жить за них. Смотреть на вещи как бы их глазами. Вспоминать, как они обычно что-то говорили, и самому говорить теми же словами. Нужно быть благодарным, что можешь делать то, чего не могут они, и чувствовать, как это печально. Вот так я живу без матери Пелагии. Меня не интересуют цветы, но за нее я посмотрю на горную розу или лилию. За нее я съем баклажаны, потому что она их любила. Ты должен сочинять музыку за своих ребят и радоваться, делая это за них. Кроме того, – добавил он, – ведь ты можешь и не уцелеть в этой поездке на Сицилию.

– Папас! – запротестовала Пелагия. – Не говори так!

– Он прав, – философски сказал Корелли. – Ведь можно смотреть на вещи и за живущих. Я так долго был с вами, что буду смотреть на всё и представлять: а что бы сказали вы? Я буду ужасно скучать по вам.

– Ты вернешься, – убежденно сказал доктор. – Ты стал островитянином, вроде нас.

– В Италии у меня не будет дома.

– Тебе нужно будет сделать рентген. Бог его знает, что я там забыл в тебе, и надо удалить струны.

– Я обязан вам жизнью, доктор.

– Извини за шрамы. Это все, что я мог сделать.

– А меня, доктор, простите за надругательство над островом. Не думаю, что мы когда-нибудь получим прощение.

– Мы простили и британцев, и венецианцев. Возможно, немцев не простим. Не знаю. Во всяком случае, варвары всегда были удобны; обычно можно обвинить кого-то другого в своих катастрофах. Вас будет легко простить, потому что вы все погибли.

– Папакис, – снова запротестовала Пелагия, – ну не надо так говорить. Неужели нужно об этом напоминать, когда Карло лежит у нас во дворе?

– Но это правда. Прощение требуется только живым, а я, как вы понимаете, капитан, должен был простить вас, иначе не смог бы дать согласия на ваш брак с моей дочерью.

Пелагия и Корелли переглянулись, и тот сказал:

– Я ведь и не просил вашего позволения… конкретно… мне казалось, это будет каким-то нахальством. И…

– Тем не менее, ты его получаешь. Ничто не доставит мне большей радости. Но с одним условием. Ты должен позволить Пелагии стать врачом. Она мне не только дочь. Поскольку у меня нет сына, она ближе всего к сыну из того, что я породил. У нее должны быть преимущества сына, потому что она продолжит мою жизнь, когда меня не станет. Я воспитал ее не домашней рабыней по той простой причине, что без сына это была бы скучная компания. Признаюсь, это было эгоистично с моей стороны, теперь она слишком умна, чтобы стать покорной женой.

– Так что же, выходит, я – почетный мужчина? – поинтересовалась Пелагия.

– Корициму, ты – это только ты, но, тем не менее, ты такая, какой я тебя сделал. И ты должна быть благодарна. В любом другом доме ты бы драила пол, пока я разговариваю с Антонио.

– В любом другом доме я бы тебя пилила. Это ты должен быть благодарен.

– Корициму, я благодарен.

– Конечно, пусть Пелагия будет врачом, раз ей хочется. Музыканту не протянуть только на свои заработки, – сказал Корелли и тут же получил чувствительный подзатыльник от своей нареченной:

– Ты же говорил, что разбогатеешь! Если нет, я не пойду за тебя.

– Шучу, шучу! – Он повернулся к доктору. – Мы решили, что если у нас будет сын, мы назовем его Яннисом.

Доктора это явно растрогало, хотя именно этого он и ждал в подобных обстоятельствах. Все надолго замолчали, печально задумавшись о том, что скоро разрушится их мирок. Наконец доктор Яннис поднял взгляд увлажнившихся глаз и просто сказал:

– Антонио, если у меня и был сын, то это ты. Для тебя всегда есть место за этим столом.

Ничего не говоря – ответ, что напрашивался, из-за своей очевидности прозвучал бы неискренне, – Корелли встал и приблизился к старику. Тот тоже поднялся с места. Они обнялись, похлопав друг друга по спине, а потом доктор, еще не до конца выразивший чувства, обнял и дочь.

– Когда кончится война, я вернусь, – сказал Корелли. – До тех пор я все еще в армии, и необходимо избавиться от немцев.

– Они уже терпят поражение, – самоуверенно сказал доктор. – Долго это не продлится.

– Не воюй больше! – закричала Пелагия. – Разве ты не достаточно сделал? Разве не достаточно было у тебя смертей? А как же я? Обо мне ты совсем не думаешь?

– Разумеется, он думает о тебе. Он хочет избавиться от них, чтобы ты могла без страха выходить из дома.

– Карло сделал бы так. И я не могу поступить иначе.

– Все вы мужчины – такие глупые! – воскликнула она. – Вам нужно отдать мир женщинам, и тогда посмотрите, сколько в нем будет сражений.

– На материке много женщин-боевиков, – сказал Корелли, – а в Югославии их много в партизанах. Войны все равно бы существовали, и мир имел бы свою долю кровожадных властительниц. Важно – победить немцев, это же очевидно.

Она укоризненно взглянула на него и мягко сказала: