Когда рассеется туман

— Это вовсе не то же самое…

— Я больше не нуждаюсь в старшей сестре, которая следит за каждым моим шагом. — Эммелин передохнула и поглядела Ханне в глаза. Голос ее смягчился. — Давай договоримся, что с этой минуты мы станем жить каждая своей жизнью. Что скажешь?

Ханне, по большому счету, сказать было нечего. Она молча кивнула, вышла и плотно притворила за собой дверь.

Накануне отъезда в Ривертон я упаковывала одежду Ханны. Сама Ханна сидела у окна, глядя на парк в сгущавшихся сумерках. Когда на улицах загорелись фонари, она повернулась ко мне и спросила:

— Ты когда-нибудь любила, Грейс?

Вопрос застал меня врасплох. О да, самое время…

— Не… не могу сказать, мэм.

Я уложила лисью накидку на дно большого чемодана.

— Если бы любила, ты бы знала.

Я старалась не смотреть ей в глаза. Старалась, чтобы голос звучал бесстрастно, в надежде, что это заставит Ханну сменить тему.

— Тогда, наверное, нет, мэм.

— Может быть, тебе и повезло. — Ханна опять отвернулась к окну. — Настоящая любовь — страшная болезнь.

— Болезнь, мэм?

На самом деле, так оно и есть, у меня без конца душа болела.

— Раньше я этого не понимала. Почему об этом пишут в книгах, пьесах. Стихах. Почему нормальные, разумные люди вдруг начинают выкидывать всякие глупости.

— А теперь, мэм?

— А теперь понимаю, — тихо ответила Ханна. — Это просто недуг. Ты подхватываешь его совершенно неожиданно. И лекарства не существует. А в самых тяжелых случаях он смертелен.

Я на секунду закрыла глаза — голова закружилась.

— Не может быть, чтобы смертелен, мэм.

— Наверное, ты права, Грейс. Я преувеличиваю. — Ханна снова повернулась ко мне и улыбнулась. — Вот видишь, я живой пример. Веду себя, как героиня какого-нибудь бульварного романа.

Ханна замолчала. Впрочем, мысли ее, видимо, текли все в том же русле, потому что она вдруг сказала:

— Странно… Знаешь, Грейс, я почему-то всегда думала, что вы с Альфредом…

— Нет-нет, мэм, — быстро перебила ее я. Даже чересчур быстро. — Мы с Альфредом только друзья.

В кожу будто тысячу горячих игл вогнали.

— Правда? — Ханна поразмыслила. — И почему это я решила по-другому…

— Не могу сказать, мэм.

Ханна внимательно смотрела на меня, поигрывая шелковой накидкой. Усмехнулась.

— А ведь я тебя смутила.

— Вовсе нет, мэм. Просто… — Пришлось сказать полуправду. — Я вспомнила о недавнем письме из Ривертона. Удивительное совпадение, что вы именно сейчас упомянули Альфреда.

— Почему?

— Вы помните мисс Старлинг, мэм? — Я уже не могла остановиться. — Ту, что работала у вашего отца?

Ханна нахмурилась, припоминая.

— Худощавую женщину с бесцветными волосами? Ту, что вечно ходила с кожаной сумочкой?

— Да, мэм, ее. — Я будто смотрела на себя со стороны, удивляясь, как это мне удается так ловко изображать беззаботность. — Они с Альфредом поженились, мэм. Еще и месяца не прошло. Живут в Ипсвиче, у Альфреда свое дело, что-то там с электричеством. — Я закрыла чемодан и кивнула, не поднимая глаз. — А теперь, если вы не против, мэм, я спущусь вниз, у мистера Бойли наверняка есть для меня работа.

Я закрыла за собой дверь и наконец-то оказалась в одиночестве. Зажала рот руками. Зажмурила глаза. Плечи тряслись, в горле что-то попискивало.

Тело обмякло, я сползла по стене и вжалась в нее, отчаянно желая исчезнуть, слиться с этой стеной, с полом, раствориться в воздухе.

Я сидела, не двигаясь. Смутно знала, что Тедди или Дебора найдут меня, когда придет время расходиться по спальням. Позовут мистера Бойли, чтобы утащил меня куда-нибудь. Ну и пусть. Все равно. Я не испытывала ни стыда. Ни чувства долга. Кому все это нужно? Кому теперь все это нужно?

И тут в кухне что-то зазвенело. Разбилось. У меня перехватило дыхание. Глаза открылись. Реальность нахлынула на меня, переполняя, затапливая.

Как это — кому нужно? Ханне нужно. Сейчас я необходима ей больше, чем когда-либо. В Ривертоне, вдали от Робби.

Я прерывисто вздохнула. Встряхнулась, расправила плечи. Попыталась прийти в себя.

Много ли проку от служанки, которая так жалеет себя, так раскисла от собственных печалей, что чуть не пренебрегла своими обязанностями?

Я отлепилась от стены, оправила юбку, одернула манжеты. Вытерла глаза.

Я — камеристка. Не какая-нибудь там бестолковая горничная. На меня можно положиться. Минуты слабости бывают у всякого, но это только минуты.

Я снова вздохнула. Глубоко. Решительно. Кивнула сама себе и твердыми шагами пошла по коридору.

И поднимаясь по лестнице в свою спальню, я усилием воли захлопнула в душе заветную дверь, за которой так ненадолго мелькнули дом, муж и нерожденные мною дети.

У СЕБЯ В ГОСТЯХ

Урсула пришла, как обещала. По извилистой дороге мы едем в Саффрон-Грин. Скоро повернем — у знака, зазывающего туристов в Ривертон. Я гляжу на Урсулу, она мимоходом улыбается мне и тут же снова переключает внимание на дорогу. Если у нее и были опасения по поводу нашей поездки, то она решительно их отмела. Сильвия тоже была не в восторге, но согласилась ничего не говорить старшей медсестре и в случае чего нейтрализовать Руфь. Наверное, понимает, что мне осталось совсем немного и бояться за мое здоровье по большому счету бессмысленно.

Ворота открыты. Урсула выруливает на подъездную дорожку, и мы движемся к дому. Лиственный тоннель по-прежнему темен и тих, будто к чему-то прислушивается. Преодолеваем последний поворот, и вот мы у цели. Дом вырастает передо мной, как тогда, когда я впервые шла сюда совсем зеленой девчонкой, или когда, погостив у мамы, бежала на концерт, или как в тот вечер, когда Альфред попросил моей руки, или утром тысяча девятьсот двадцать четвертого, в день возвращения из Лондона. В некотором роде, я вернулась домой.

Теперь дорожка приводит на заасфальтированную стоянку, рядом с фонтаном «Амур и Психея». На въезде Урсула опускает окно и перебрасывается с охранником несколькими словами. Тот машет нам, показывая, что можно проезжать. Из уважения к моим преклонным годам ей разрешили сначала высадить меня у дома, а уж потом найти место для парковки. Урсула бесшумно заезжает за угол — нынче вместо гравия под колесами асфальт — и останавливается у самого входа. Там стоит металлическая скамейка, Урсула помогает мне подойти к ней, усаживает и возвращается к машине.

Я сажусь и думаю о мистере Гамильтоне, о том, сколько же раз он открывал парадную дверь Ривертона, прежде чем в тысяча девятьсот тридцать четвертом году его настиг сердечный приступ.

— С возвращением, юная Грейс.

Я щурюсь — то ли воздух дрожит от зноя, то ли глаза у меня слезятся — и вижу его на верхней ступеньке лестницы.

— Мистер Гамильтон! — приветливо отзываюсь я. Конечно, это видение, но согласитесь: невежливо не поздороваться со старым другом, даже если он умер шестьдесят лет назад.

— А мы всё думали, когда же мы снова тебя увидим? Миссис Таунсенд и я.

— Правда?

Миссис Таунсенд ушла почти сразу вслед за ним — заснула и не проснулась.

— Ну конечно. Мы всегда рады, когда молодежь заглядывает. Нам тут вдвоем скучновато. Служба наша никому не нужна. Кругом только молотки стучат да сапоги топают. — Он неодобрительно качает головой и оглядывается. — Да, обновляют старый дом, обновляют. Ты еще увидишь, что они сделали с моей буфетной. — Он улыбается, глядя на меня поверх длинного носа. — А ты-то как поживаешь, Грейс?

— Я устала, — признаюсь я. — Устала, мистер Гамильтон.

— Вижу, девочка, — кивает он. — Ну ничего, потерпи, уже недолго осталось.

— Что случилось? — Это Урсула. Встревоженно поглядывая на меня, она прячет в кошелек парковочный талон. — Вы устали? Я узнаю, нельзя ли взять напрокат кресло-коляску. Тем более что в доме теперь есть лифты.

Я соглашаюсь, что это будет очень кстати, и оглядываюсь на мистера Гамильтона. Но лестница уже пуста.