Избранное

В соседней комнате Руди и Жак продолжают болтать. Слышны тяжелые шаги по паркету. Я встаю и выключаю радио.

Три года назад, когда я еще жил в Остенде, я сидел в своей комнате на седьмом этаже, и вот так же поставил пластинку, и тут в дверь постучала мадам Ретис. Пергаментное лицо этой старой дамы всегда покрывал густой слой белой пудры, она носила накладные ресницы и источала запах валерианы, однажды она предсказала мне блистательное будущее: к тридцати годам мне суждено разбогатеть и пережить две большие любви, а умру я в сентябре. Я не ответил, услышав стук в дверь, и она, конечно, неправильно истолковала мое молчание, решила (это само по себе не так уж плохо), что я в постели с женщиной и мы слушаем музыку. Мадам Ретис не утомляла меня своими посещениями и однажды начертила мой знак зодиака — Овен, с различными мистическими символами и пришпилила рисунок на дверь моей комнаты.

Руди плюхнулся в кресло рядом со мной, свесив с подлокотника руки, словно ветви дерева.

— Ну что с вами, ребята? — сказал я. — Прежде, когда к нам наведывалась дама, мы припудривали парики и начинали развлекать ее, мы наперебой старались завоевать ее внимание блестящими остротами, особенно если эта дама являлась из таинственной и незнакомой страны, однако при этом мы никогда не ранили друг друга. Правда, позже, в этом дурацком девятнадцатом веке…

— Это все уже было у Бёрн-Джонса [164], — устало проговорил Руди.

Он провел пальцами по своим редким, длинным волосам и ухмыльнулся. — Здесь воняет мертвечиной.

— Наш «всегда готовый» все томится в гостиной? — спросил я.

— Час от часу не легче.

— А все из-за вина.

Мы помолчали. Из соседней комнаты доносилось воркование девицы Джерри, голоса Жака и Ханса. Девушка была явно пьяна.

— Какой у нас теперь месяц, Руди?

— Май. В мае птички…

— Май, июнь, июль, август, сентябрь, — перечислил я.

— Однажды я написал стишок про все месяцы сразу, — сказал Руди и прочитал стихотворение, где был ветер, трамваи и шоферы, и все это неживое, словно каменное.

Я внимательно следил за его бескровными губами.

— Чувствуется полет, — заметил я наконец.

— Девчонка Ханса не пришла.

— Он, видно, здорово влюбился.

— Такое случается и в лучших домах, — сказал Руди. — Знаешь, как они познакомились? Он и Франк пошли на какой-то фильм в «Пантеон», а она с подругой пришла и села рядом. Через полчаса, при том что Франк даже не шелохнулся, подружка охмурила его.

— И ты поверил?

— Конечно, — ответил Руди.

— Со мной такого не случалось, — сказал я.

И тут до меня дошло, хоть я годами и не вспоминал об этом, так глубоко запрятано было это воспоминание, что такое однажды случилось и со мной. В кинотеатре «Вперед!» я был с Ренни. Мы почти не смотрели на экран. Шел фильм «По ком звонит колокол» [165]. Цветной. Я был без ума от Ренни, и моя рука ласкала ее под нашими разложенными на коленях плащами. Блики света ложились болезненными пятнами на нос и подбородок Ренни, мы одновременно взглянули на экран, где солдаты, расталкивая толпу, вели на расстрел заложников в белых сорочках, и Ренни вдруг зарыдала, отбросив мою руку.

«Не надо, не надо», — шептала она. Значит, все это время (а может быть, даже с той минуты, как мы вошли в зал) она думала о своем муже, расстрелянном немцами. Я взял с ее коленей свой плащ и вышел из зала. На улице при ярком свете рекламных огней я увидел, что схватил ее плащ, сшитый из перекрашенного пледа, он был как две капли воды похож на мой собственный. Я ждал ее у входа в кинотеатр, дрожа от холода, который пробирал меня, несмотря на свитер. У меня не было денег на трамвай, и так или иначе я должен был дождаться ее.

В гостиной стоял невообразимый гвалт, словно там танцевали на столах, потом Ханс заорал: «Бандит, вероотступник!» — и вся троица ввалилась в нашу комнату. Ханс, продолжая вопить, тянул за собой простыню.

— Доказательство, неопровержимое доказательство! — орал он.

Он махал простыней, и драпировался в нее так, что коричнево-ржавые пятна были у него на груди. Он прикрывался тканью, словно раненый араб, распаляясь, бил себя в грудь, издавал гортанные звуки и тыкал пальцем в Жака.

— Этот подлец и детоубийца ночью совершил свое черное дело. Другая простыня отмокает в ванной.

— Ты же первый, ты, голландец! — кричал Жак.

— Is n’t it funny? ^[166] — засмеялась девица Джерри.

Лицо у нее было в испарине, глаза блестели. Я показал на ее блузку в винных пятнах.

— You too ^[167].

— Jesus, — хихикала она, — is n’t it funny? ^[168]Жак и Ханс набросились друг на друга, выкрикивая вовсе уж что-то нечленораздельное. Руди повалился и хрипел: «Я полностью готов». Девица Джерри обвила меня рукой за шею. И тут в дверь позвонили, в комнате мгновенно воцарилась мертвая тишина. Все ждали. Я слышал только тяжелое дыхание Жака: всхлипывающее, прерывистое.

— В спальню, — прошипел Ханс.

Я продолжал прислушиваться, не двигаясь с места.

— Это Терфаал, — воскликнул наконец Ханс, пропуская в комнату приземистого, коротко стриженного человека с грубым лицом. — Он учится на медицинском вместе с Жаком.

Апрель — самый гнусный месяц. А май? К оконному стеклу прилипли четыре жирные мухи, в комнате стало почти совсем темно. Корешки книг, пожелтевшие книги на французском, тщательно переплетенные томики.

— Вина! — провозгласил я.

— Моя девушка не пришла, — сказал Ханс, — пойду поищу ее, а Терфаал пусть сходит за вином. Дайте ему сотню франков.

В гостиной по-прежнему было шумно; Джерри, Жак и Руди охрипшими голосами продолжали что-то выяснять. Хлопнула дверь, я пошел узнать, что там происходит, а Руди, оставшись один в гостиной, стал «наигрывать» пальцами на черной глянцевой крышке пианино. Прядь волос падала ему на нос, он то и дело дергал головой, словно во сне.

— Allegro та non troppo ^[169], — пробормотал он и фальцетом запел французскую песенку (на самых высоких нотах голос у него срывался), продолжая стучать пальцами по крышке пианино.

Вернулся Терфаал с тремя бутылками вина и спросил что-то про Жака, Руди, по-монгольски прищурив глаза, ответил с вызовом:

— Тут они, поблизости.

— О-о, — протянул Терфаал.

Ярость закипала в нем, застывшее лицо со сжатыми губами, и темными провалами ноздрей походило на лицо боксера, готовящегося нанести удар. Это не предвещало ничего хорошего. Терфаал принес орешки и бросил каждому по пакетику.

Руди примостился на диване, завернувшись в зеленый клетчатый плед. Он терпеть не мог попоек. А мы грызли орешки, с удовольствием попивая вино. Руди бросал скорлупу на пол и вдавливал ее каблуком в ковер.

— Как поживает Папа в последнее время? — осведомился Руди.

— В самом деле, — подхватил я, поскольку Терфаал молчал.

— На дурацкие вопросы не отвечаю, — наконец сказал он.

Прошло полчаса, в течение которых не произошло ничего существенного, время тянулось медленно, а мы все пили; Терфаал заговорил о своих стихах:

— Я тоже немного пишу. Нет, ничего не печатал, пишу просто так, ради удовольствия. Под настроение. Есть настроение, я и пишу. А в общем, это неважно. Нет, с собой у меня ничего нет, да и нет в этих стихах ничего особенного, это так, для себя.

— Ну может, ты хоть что-нибудь захватил?

— Может быть, — сказал он и достал из бумажника пачку листков.

— Вот видишь, — спокойно произнес Руди.

— Да, не ослеп, — сказал я.

Между тем из комнаты, где оставались Жак и Джерри, доносились какие-то странные звуки. Жак говорил что-то грубым тоном, такого мы раньше за ним не замечали, девушка отвечала протяжно и жалобно.