Здравствуй, племя младое, незнакомое!

Прошло время, и ополовиненная луна выползла из-за дома и, заглянув на диванчик, удивилась, потому что никого там не обнаружила. Странно. Вот недопитая банка с терпким легким вином, рядом пустые стаканы, а на самом диванчике – никого. Впрочем, какое луне до всего этого дело. Будто нет ничего в округе более интересного – вон двое перетащили со стройки две большие обрезные доски и быстренько их куда-то тащат, вон мужичонка какой-то на лавочке калачиком, а вот и парень с девушкой стоят, целуются – много, в общем, чего интересного, ну а эти-то куда подевались? Нет, пустой диванчик... Ах, если бы луна могла заглянуть за противоположную стену дома, за ту, где зацветали яблони и вишни!

Тишина в округе. Легкий шелест и тишина. А тут вдруг чуть ли не на весь поселок короткий дребезжащий звон, даже луне было слышно. Прислушалась луна, и спустя секунд несколько сквозь шелест деревьев еле-еле различимо послышалось ей, как женский голос сказал: «Да нет, это кошка». А мужской голос переспросил: «Кошка?» И женский: «Кошка задела ковшик. Ковшик, он стоит у ведра с холодной водой». Вот, а больше луне ничего услышать не удалось. Так и не поняла она откуда эти голоса, может, это деревья переговаривались «кош-ш-шка... ковш-ш-шик...» Да, а диванчик все пустой. Надоело это луне, и она завернулась в облако.

Юлька проснулась, как обычно, в половине седьмого и застала мужа за необычным занятием: он стоял на коленях перед иконой Николая Угодника и молился. Юлька от удивления открыла рот и некоторое время изумленно рассматривала костлявую и показавшуюся какой-то жалкой фигуру мужа: торчащие плечи, желтые ступни ног, тощие икры и огромные сжатые у груди руки.

– Ты чего? – спросила Юлька, но муж не ответил, а Юлька только расслышала сквозь бормотанье: «Прости меня... прости мне...»

Юлька вылезла из-под одеяла, накинула халат и вышла на кухню, а потом вернулась в комнату и, задумавшись, смотрела на мужа. А думала она о том, может ли кошка, уронив ковшик, потом поднять его и поставить на кухонный стол и при этом оставить там еще недопитую воду. Она думала и все никак не могла решить такой, казалось бы, пустяковый вопрос. Наконец Валерка не выдержал и спросил:

– Уехал?

– Нет, – ответила Юлька.

– Он опоздает на первую электричку.

– Ничего. Уедет на следующей. Пусть спит.

Валерка кивнул и поднялся с колен.

А Николай проснулся в десятом часу, когда и Валерка и Юлька уже давно несли свою трудовую вахту, он посмотрел на часы, встал, заправил постель и вышел на кухню. На столе лежала, придавленная ключом записка:

«Мы ушли на работу. Завтрак в холодильнике. Будешь уходить, закроешь дверь, а ключ положи под половик. Валера».

«Ну ладно, хоть так», – подумал Николай, он-то точно знал, что кошка здесь ни при чем, он-то как раз стоял лицом к дому и отлично видел удивленные и в то же время испуганные, страшно расширенные глаза, которые смотрели из окна, это были те самые глаза, которые смотрели на него, когда кочерга не долетела до стены...

А Валерка что – ему за сорок, и он ведет счастливую жизнь, по вечерам он поливает палисадник, играет с дочкой и сидит на диванчике, он, правда, с причудами – например, вообще не смотрит телевизор, ну ни в какую, говорит, что там одни страсти и неприятности, он, пожалуй, у нас такой один на весь поселок. А впрочем, нет, есть еще – Семен Архипыч – тот уж полный придурок, но о нем как-нибудь в другой раз...

Валерий Курилов

КУРИЛОВ Валерий Николаевич родился в городе Орле. Закончил высшую школу КГБ, «школу диверсантов», работал в контрразведке, по линии внешней разведки – в Афганистане и на Африканском континенте. Участник штурма дворца Амина в Кабуле. Дебютировал в литературе книгой «Операция „Шторм-333“ („Наш современник“ 2000 № 1, 2).

ЗАПАХ ЖЖЕНОГО ПЛАСТИЛИНА

Саша Гришин был Мишкин ровесник. Он жил в пятом доме во втором подъезде.

У него бледное, в розовато-коричневатых веснушках лицо, светлые волосы, слабые белые руки с тонкими пальчиками и розовыми ноготками, он всегда ходил в чистой одежде, в носках и чистых ботинках, а на голове – новенькая кепочка, чтобы солнце не напекло голову. Он никогда не играл с ребятами в футбол, в «чижика», в войну или прятки, не ходил купаться на речку, не прыгал «солдатиком» с «быков» плотины и никогда не выступал с командой на защиту священных рубежей заводского поселка от «медведьевских».

У него не было прозвища или клички, потому что для ребят он – никто.

Целыми днями Саша Гришин тихо играл с большими и маленькими девчонками, не отходя от подъезда дальше, чем на двадцать метров. Они возились с куклами, игрушечной посудой, кукольными нарядами, тряпочками и ленточками. У них были какие-то свои разговоры, тихо, шепотком они сюсюкались с куклами, ругались и мирились друг с другом. Иногда они собирались кучкой около кустов акации, где со всевозможными обрядами хоронили в картонной коробке с бусинками и разноцветными бумажками выпавшего из гнезда мертвого птенца, рыли ему маленькую могилку, ставили на ней крестик. У них были и другие, какие-то свои, непонятные ребятам игры.

Когда-то давно еще ребята несколько раз звали Сашу Гришина с собой играть в футбол (когда не хватало народу) или в догонялки, но он всегда вежливо и тихо отказывался:

– Спасибо, я не хочу.

И при этом заливался розовым румянцем.

А противные девчонки (даже совсем маленькие!), окружив его кольцом, злобно и мстительно хихикали, готовые к тому, чтобы зубами и ногтями защитить Сашу Гришина, если «уличные хулиганы» посмеют хоть пальцем его тронуть. Со скандальными и совершенно непредсказуемыми в своем поведении, поступках и мышлении девчонками вступать в конфликт никто не хотел: стыда не оберешься, так и будешь потом месяц ходить всеобщим посмешищем, весь исцарапанный и оглохший от их дикого и пронзительного визга. Да еще и от родителей достанется за то, что «обижал девочек». Ну их!

Некоторое время мальчишки пытались дразнить Сашу Гришина, называли его «девчонкой», «бабьим хвостиком» и другими обидными словами, но он никак не реагировал на оскорбительные для любого нормального мальчика замечания и высказывания в свой адрес. Ему было не обидно! Или он делал вид, что ему не обидно? Так или иначе, но когда человек не реагирует, его и дразнить не интересно. Поэтому постепенно от него все отстали, а со временем и вообще перестали замечать. Как будто его и не было.

Другое дело родители! Для них этот мальчик был кумиром и пределом мечтаний. Все матери ставили Сашу Гришина мальчишкам в пример.

Мишкина мать так и говорила:

– Вот мальчик-то какой хороший! И учится хорошо, и всегда чистенький, опрятный, не хулиган, как ты и твои дружки! Счастливая мать, которая имеет такого ребенка! Вот подружился бы ты с Сашей, как хорошо бы было! И я бы так не переживала за то, что ты что-нибудь отчебучишь! Может быть, от него хоть чего-нибудь хорошего набрался!

И, обращаясь к отцу, вздыхала:

– Да... Вот, Коль, Нинка-то, какого мальчика воспитала, даром что без мужа!

Мишка не знал, где отец Саши Гришина и почему он не живет с семьей. Может быть, умер? Мать Саши Гришина была высокая худая женщина с какими-то бесцветными волосами и вечно испуганными глазами. Она работала на заводе чертежницей и часто брала работу на дом. Окна комнаты Саши Гришина были прямо напротив, и из кухонного окна Мишка иногда между занавесками видел ее склонившейся над кульманом. А мать, выглянув в окно, всегда охала:

– Ой, Коль, ты глянь-ка, опять Нинка убивается: на дом работу взяла. А все для сынка своего старается. Вот мальчик-то у нее... – и в сторону Мишки: – не чета нашему!

Отец обычно от каких-либо комментариев по поводу Саши Гришина и его образа жизни воздерживался.

Саша Гришин часто болел, простужался и почти всегда, даже летом, ходил с повязкой на горле. Он учился в параллельном классе, но и в школе он тоже ни с кем из ребят не дружил. На переменках обычно сидел на лавочке с девчонками и о чем-то с ними шушукался. Если его вызывали к доске, он примерно рассказывал урок, получал свою четверку или пятерку и, зардевшись от обязательной похвалы учительницы, тихонько садился на свою первую парту.