После дождичка в четверг

— Кто просит слова? — сказал Рудик.

Слова никто не просил, не привыкли слова просить, просто шумели и все. Возмущались Будковым или не верили про Будкова, уважаемого человека, а всего больше возмущались Испольновым, позволившим себе устроить цирк, благо что сидел рядом с ними и ухмылялся.

— Чего тут слова просить, — встал тяжелый и круглый, как гиря, штукатур Козлов, — действовать надо. Делегацию к начальнику строительства отправить… Или письмо написать… Все подпишемся…

— А если я пошутил? — возмутился Терехов. — Если я такой остряк? Если я человека оклеветал! В корыстных целях. Или по ошибке?..

— Сначала, — вскочил Воротников, — мы должны убедиться, что его слова справедливы, а потом уж рубить…

— Я предлагаю так, — сказал Рудик. — Пусть каждый ознакомится с документами, которые у Терехова есть, пусть каждый их на зуб попробует. Потом, я думаю, нужно комиссию избрать, она все проверит и уточнит, а тогда мы и будем действовать… Как вы считаете?

Рудика поддержали. Рудик, довольный, разъяснял в подробностях свое предложение, а мысль его рвалась дальше; бумажки, отобранные Тереховым, пошли по рукам, и сейбинцы смотрели их, спорили.

И хотя разговоры еще шли и слышалось разное, в том числе: «Не может быть, зря на Будкова…», «Ну и подумаешь, что тут такого…», хотя больше занимали людей сейчас не сами факты, выложенные Тереховым, а их собственное отношение к Будкову, теплая инерция человечьей доброты, не желающая верить в плохое, хотя все это жило и шумело в столовой, Терехову стало ясно, что дело сегодня, пожалуй, дальше не сдвинется, надо было ждать суждений комиссии, которую тут же выбрали. И когда говорить уже вроде стало не о чем, а расходиться не хотелось, заряд возбуждения не был растрачен, тогда и вспомнили о ребятах из бывшей бригады Испольнова. Теперь внимание зала переключилось на них, они сидели растерянные, смущенные, говорили с оглядкой на Испольнова, они ничего не знали, Будков с ними разговоров откровенных не вел, может, и накидывал им Будков деньги, только они не ведали, за что и когда получали они прилично, довольны были, но и работали как сволочи. А в ряжи действительно гравий клали.

Их корили, и парням было стыдно, но они поглядывали на Испольнова, словно боялись его или указаний от него ждали, а Испольнов ухмылялся — видимо, воспитал он к себе почтение, страхом подбитое, и исчезнет ли оно с уходом Испольнова или останется черноземом для новых всходов, это еще надо было понять. Устав, поговорив, в зале замолчали, и Терехову показалось, что никто не понимает всей глубины случившегося, как понимает он, никто не относится к нему столь болезненно, как он, он огорчился, но тут вскочил Олег и начал речь, пламенно и страстно, как он умел, слова его были о том, что чувствовал Терехов, но эти слова были в тысячу раз ярче и точнее тереховских, и воронки от них были глубже и чернее, и, когда Олег кончил, все зашумели, поддерживая его, и Терехов был растроган, был благодарен Олегу, он восхищался им и все повторял про себя: «Какой молодец! Какой молодец!»

Теперь можно было поставить точку, но опять не стали расходиться, а, помолчав, принялись говорить вещи, к теме нынешнего собрания не имевшие отношения. Давали Терехову советы, как ему себя вести и у кого искать поддержки, высказывали соображения, о чем письмо написать в редакцию, одним делом с мостом не ограничиваться. Много было предложено мелочей, но говорили и важные слова и среди них об электрификации дороги и об использовании сваленного на просеках и станционных площадках леса. Электровозам предстояло таскать составы в Саянах, но дорога строилась пока обычная, поставить серые железобетонные опоры и протянуть над полотном провода предполагали после сдачи дороги, а это было невыгодно, и годы пролетели бы даром. Разговоры о том, что строительство дороги необходимо совместить с ее электрификацией, велись давно, но велись между собой, а не с трибун, теперь же сейбинцы предлагали решение собрания отправить куда надо, может быть даже в правительство. Собрались подсчитать и во что обходится сваленный лес, который никем не вывозится и гибнет на просеках, как его использовать — надо было продумать.

Рудик кивал, быстренько заносил предложения в блокнот, исписывал страницы крупными буквами, а Терехов надеялся на память.

— Будем кончать? — встал Терехов.

— Пора…

— Кончать надумали? — поднялся Испольнов. — А вы только начали…

Он направился к выходу, и Соломин поспешил за ним.

Плечи у Испольнова были крутые, а шея — тугая, борцовская. Все глядели ему в спину, притихли.

Обернулся Испольнов у выхода, засмеялся, не деланно, а с удовольствием, Терехов понял это, и Соломин заулыбался, глядел не в зал, а на Испольнова.

— Планы составляете! — смеялся Испольнов. — Зубы не обломайте!

— Ну, ты! — вскочил Чеглинцев.

Он бросился было за Испольновым, взбунтовавшись, словно бы желая отомстить за свою прежнюю жизнь, придавленную тяжкой Васькиной лапой, но издевающиеся глаза Испольнова остановили его, осадили его, подавили бунт.

— Не надо! — глухо сказал Терехов. — Оставьте его.

А на улице глаза слепило солнце, обещанием зноя поблескивали голубые лужи.

Терехов спустился к Сейбе.

Бревна все еще плыли, и шесты тыкались в их корявые бока, но работы у шестов было меньше.

Горбина насыпи чуть-чуть подросла, Сейба устала и начинала отступать.

Наверху, у склада, Терехов увидел чеглинцевский самосвал и самого Чеглинцева, исследовавшего мотор. Терехов остановился возле машины, самосвал был помят, бедняга, и Терехов прикинул, во что обойдется ремонт.

Чеглинцев выпрямился, сказал с досадой:

— Как бы в капитальный его не отправили!

— Ничего, — сказал Терехов успокаивающе, — ничего.

Ему был дорог этот небритый парень, удалой молодец из незаписанных былин, и за то, что вчера бились они с Сейбой, и за сегодняшний бунт, и за то, что решил он остаться в Саянах, словно бы братом стал, и Терехову хотелось сейчас высказать это Чеглинцеву, но он не нашел слов и промолчал.

Он уходил в поселок, и ему было хорошо, потому что он вспоминал чувство, испытанное у чеглинцевской помятой машины, и улыбался, а затем стал думать о Будкове.