Приключения русского дебютанта

Он открыл глаза на мгновение столь краткое, что оно не поддавалось измерению, и опять закрыл, когда вес век стал неподъемен. В темноте боль, казалось, рассеивалась — ощущение, верное для всех частей тела, кроме нескольких участков, где под гипсом и повязками она пылала огнем. Но увиденного в мгновенной вспышке света и восприятия ему хватило с избытком. Потрескавшаяся, заплесневелая плитка того зеленого оттенка, что бесчестит всякую зелень. Вообразите растение, которое перенесли в сырой заводской подвал и учили обходиться без всего, чем оно дорожило прежде — воздуха, росы, света и хлорофилла, — до тех пор, пока увядшее создание не смирилось и не подружилось с подвальным бойлером. А еще он успел заметить на побитой, кривой плитке тень вентиляторной лопасти, мелькнувшей с тоскливым шипением. Медленный, древний вентилятор с лукообразными, как зад «студебеккера», очертаниями.

Тут-то он и вернулся к реальности. Над ним серые небеса, но не Среднего Запада, а Столовии. И одновременно вспомнил, о чем подумал напоследок, прежде чем потерять сознание: о побеге — конечном постыдном выборе человека без страны. Он уже вообразил спасительный самолет, превратившийся с подсказки старомодного потолочного вентилятора в серебристый лайнер «Трансуорлд», с четырьмя пропеллерами, что жужжат в облаках, тронутых сепией, с тридцатью пассажирами и пятью членами экипажа на борту, место назначения — посадочная полоса Ла-Гардии.

Проснувшись, он обнаружил, что у него горит запястье, будто в нем бушует локальная лихорадка. Ощущение тем более тревожное, что к югу от запястья лежала глубоко анестезированная пустота — его рука, месиво, в котором все прямое было изогнуто, гладкие сплетения перекручены. Какой там стратосферный лайнер, скорее крушение «боинга» на кочковатом поле и раскиданные вокруг тела.

Морган обхватила ладонью его запястье. Нажимая указательным пальцем, она измеряла пульс. На ней была соломенная шляпка с ромашкой, под шляпкой лицо не просто печальное, но воплощение печали — то есть оно светилось печалью. Некрашеные губы воспалились оттого, что она нервно грызла ногти, и чем-то напоминали губы Владимира, разбитые сапогом. Владимир сразу понял: легкомысленная шляпка с ромашкой была попыткой доказать, что случившееся не состарило Морган, а заодно повеселить Владимира.

— Морги, — позвал он. И вспомнил, почему он здесь. — Я жив.

— Ты еще долго проживешь. — Изловчившись, она поцеловала его в нос, не задев бинты. — Мы оба будем жить долго. И счастливо.

И счастливо. Закрыв глаза, Владимир размышлял над ее словами. В общем неважно, права она или нет. Он глубоко вдохнул, насколько позволяли легкие, тершиеся о рассеченные поверхности и поврежденные органы. От Морган исходил солоноватый запах жизни. Шляпка свалилась с головы, когда она наклонилась к нему, упавшая прядь волос щекотала Владимира по лицу, а несколько волосинок застряло в его оголодавшем носу.

— Я жив, — повторил Владимир, крепко сжимая уцелевший кулак.

Уже двадцать минут Костя вытаскивал из сумки абрикосы и бананы вместе с пучками смертельно раненных фиалок и гардений, купленных на базаре. Этот урожай он складывал на подоконник сдвоенного окна, выходившего на тихую боковую улочку в Новом городе. Каждый раз, когда Костя наклонялся к подоконнику, казалось, будто он предлагает жертвоприношение какому-нибудь позолоченному Будде.

Костя уже успел извиниться, поклясться в своей невиновности и тыщу раз перекреститься. Он прочел Владимиру письмо от Сурка, написанное на полуграмотном русском. Смысл послания сводился к следующему: «Мы, мужчины, если мы хотим называться мужчинами, не должны оставлять обиду безнаказанной».

Суть нанесенной обиды уточнялась: «Мой бедный, больной отец… Как ты мог предать его? И это после всего, что ему пришлось пережить: женитьбу и эмиграцию, советский флот и американские проекты, сталинские годы и экономический спад в начале девяностых. И сын у него, то есть я, тоже не подарок, как ты понимаешь».

Далее предлагалось урегулирование проблемы: «Мы друг друга неслабо подставили, Владимир. Но теперь все прояснилось, и покончим с этим. Теперь надо работать. Больше не должно быть ни мордобоя, ни оскорблений. Ты вылечишься, и мы пойдем в ресторан, где ты так здорово пел, я тебя накормлю и напою за свой счет».

И постскриптум в конце: «А ведь я мог приказать тебя убить».

Костя вынул последний фрукт из спортивной сумки. Вытер яблоко носовым платком и осторожно положил на живот Владимира:

— Съешь сейчас же. Этот сорт яблок быстро коричневеет изнутри.

Вероятно, он усмотрел в яблоках аналогию с собой, потому что, сложив руки на мощном животе, словно прикрываясь от возможного нападения, заявил:

— Господи, что за скоты! Они будут страдать в десять раз тяжелее, когда придет час расплаты. И страдать вечно. Хотя, если говорить начистоту, ты тоже согрешил перед ними, Владимир. Ты предал доверие старого человека. Инвалида! А что касается Сурка… он щедро платит, разве нет? Несмотря на все его заморочки, он, в сущности, добрый малый. И обычно обращается с нами, как с братьями.

Владимир чуть пошевелился, маневр удался на славу: яблоко скатилось с кровати, и Костя полез на четвереньках его доставать. Владимиру хотелось быть рядом с друзьями, а не с человеком, восемь месяцев укреплявшим его тело, чтобы позволить разрушить его за несколько минут.

— Передай Сурку, чтобы больше зря не утруждался, — сказал Владимир. — Отныне я не имею ничего общего с организацией. И уезжаю отсюда. Тебе тоже лучше уйти из бизнеса, пока тебя не прибили гвоздями к кресту, как твоего приятеля тогда.

— Пожалуйста, не говори так. — Костя с удвоенной энергией принялся вытирать яблоко.

Он выглядел очень по-западному в цветной клетчатой рубашке «Брукс Бразерс» и рыжевато-коричневых брюках из легкого твида, но его испуганные глаза напомнили Владимиру старого беззубого крестьянина, которого он видел на картинке в русской книжке.

— Сейчас время удвоить веру, а не отвергать ее, — продолжал Костя. — И на твоем месте я бы не думал об отъезде. Сурок этого точно не допустит. У дверей в палату стоит охрана, и оба входа в больницу тоже охраняются. Я сам видел. Они не выпустят тебя, Владимир. Съешь абрикос, прошу тебя…

— Я позвоню в американское посольство! — заволновался Владимир. — Я все еще американский гражданин. И знаю свои права.

Костя искоса взглянул на него.

— Это только создаст новые проблемы, ты так не думаешь? — произнес он с некоторым нажимом и без прежнего благочестивого смирения, отчего Владимир впервые задумался, на чьей стороне этот доброжелатель. — К тому же в палате нет телефона. Слушай, позволь я раздвину шторы. Сегодня на удивление отличная погода. Жаль, что ты не можешь прогуляться.

— Пожалуйста, уходи, — попросил Владимир. Ты и твоя долбаная религия, и эти фрукты… И что мне с ними со всеми делать?

— Владимир! — Костя прижал яблоко к груди. — Больше ни слова! Не испытывай терпение Господне! Перекрестись!

— Евреи не крестятся, — ответил Владимир. — И они были первыми, кто поставил Его на небеса, припоминаешь? — Одной рукой он натянул вонючие простыни на голову, болезненное движение остро отозвалось в прочих поврежденных местах — Убирайся! — крикнул он из своей полотняной крепости.

Дни сменялись ночами, и ситуация тоже менялась на противоположную.

Молодая медсестра-словачка с черными цыганскими глазами и волосами приходила каждые несколько часов делать болеутоляющие уколы; в благодарность за услугу Владимир отдал ей Костины фрукты. Медсестра была плотной, как сарделька. Со вздохом она переворачивала Владимира на бок, памятуя о его переломах, затем всаживала иглу в задницу, — боль, которой Владимир радовался, поскольку за ней следовала сладкая истома.

С полным набором социалистической фармакопеи, бурлившей в его жилах, Владимир проводил время следующим образом: либо смеялся как безумный, пытаясь соорудить самолетик из местной оберточной бумаги, либо, когда действие лекарств приближалось к самой низкой отметке, горестно мычал, глядя на фотографию Морган, стоявшую на тумбочке, — ежедневных четырехчасовых визитов Морган ему было явно недостаточно. В промежутках он болтал сам с собой по-русски и по-английски, приводя в хронологический порядок события детства и стараясь почетче определить, когда же оно закончилось. Нередко он воображал себя в окружении выводка внуков, мелких и волосатых.