Избранное

- Ну, мулат. И мальчишка… Все равно.

- Он иногда бегает, вон там. Я его видела. Я довольна. Мальчишка.

- Приходил вербовщик, известил меня… Разбудил… Разбудил меня в самую жару… Забирают негра… Что нам теперь делать?

- Забирают негра? В усадьбе полным-полно негров. Полковник говорит, что они дешевые и на работу спорые. Но если этот тебе так нравится, отдай за него шесть реалов.

И они умолкли, соляные статуи, думая, о чем же они станут говорить потом, когда будет уже слишком поздно, когда мальчик уже не будет при них. Людивиния скосила глаза на того, с чьим присутствием не могла смириться: кто этот человек, который, видно, специально вытащил из сундуков свою лучшую одежду, чтобы преступить запретный порог? Да, манишка из голландского полотна, вся в пятнах плесени от тропической сырости; узкие панталоны, слишком узкие, слишком обтягивающие небольшой живот на истощенном теле. Старинный костюм не вязался с запахом немытого тела, табака, алкоголя; да и бесцветные глаза, глаза бесхитростного пьяницы, более пятнадцати лет не общавшегося с людьми, не выражали надлежащей уверенности и превосходства. Ах, вздохнула Людивиния в своей развороченной постели, смирившись наконец с тем, что у голоса есть лицо, это не Атанасио, тот был мужчиной, хотя и казался точной копией своей матери, моей копией, но в мужском обличье, этот же - настоящая баба, только с бородой и в манишке, грезила наяву старуха, этот не похож на свою мать в мужском обличье, на Атанасио, и поэтому она любила только того сына, Атанасио, а не этого - она вздохнула,- того, который всегда жил здесь, врос в землю, доставшуюся им, а не этого, который даже во время разразившейся катастрофы хотел остаться там, в столице, во дворцах, жить так, как им уже не подобало. Она понимала: покуда все принадлежало им, они имели право навязывать свое присутствие всей стране; когда же им более ничего не принадлежит - она неуверенно качнула головой,- их Место в этих четырех стенах.

Мать и сын смотрели друг на друга, разделенные стеной воскресшего прошлого.

(«- Ты пришел сказать мне, что у нас уже нет ни земель, ни величия; что другие так же взяли у нас все, как мы когда-то. взяли все у исконных, у настоящих хозяев? Ты пришел поведать мне то, что я почувствовала давно - нутром своим, с первой же ночи своей супружеской жизни?

- Я пришел, воспользовавшись предлогом. Я пришел, потому что больше не хочу быть один.

- Я хотела бы припомнить тебя маленьким. Я любила тебя тогда, потому что молодая мать любит всех своих детей. С возрастом мы умнеем. Никого нельзя любить без причины. Родная кровь - не причина. Единственная причина - кровь, дорогая тебе без причины.

- Я хотел быть сильным, как мой брат. Я держал в строгости мулата и мальчишку; я запретил им подходить к большому дому. Так делал и Атанасио, помнишь? Но тогда было много работников. А теперь остались только мулат и мальчик. Мулат уходит.

- Ты остался один. Пришел ко мне, чтобы не быть одному. Думаешь, что я одинока; вижу это по твоим жалостливым глазам. Глуп, как всегда, и слаб. Ты не мой сын, тот ни у кого не искал сострадания. Ты - это я сама, только что вышедшая замуж. Сейчас - нет, сейчас я уже не та. Сейчас вся моя долгая жизнь со мной, жизнь - со мной, а не старость. А ты - стар, ибо думаешь, что все кончилось, раз ты поседел, стал пить и утратил волю. Вижу я тебя, насквозь вижу, слизняк! Ты - тот самый, что ездил с нами в столицу; тот самый, что думал: наша власть досталась нам для того, чтоб ты кутил и пьянствовал, а не укреплял ее, не поддерживал, не пользовался ею как кнутом, ты думал: наша сила навек нам дана и заботиться не о чем, а потому можно оставаться там, наверху, без нашей поддержки, когда мы снова спустились на эти жаркие земли, к этому источнику жизни, в этот ад, откуда мы вышли и куда опять ввергнуты… Запах! Есть запах, более сильный, чем конский пот, аромат фруктов и пороховая вонь… Знаешь ли ты запах супружеского ложа? Вот как пахнет здесь земля, а ты этого никогда не знал… Слышишь? Я тебя нянчила, когда ты родился, и кормила тебя, и говорила тебе: «Мой сын, мой», а думала только о том мгновении, когда твой отец зачал тебя, ослепленный любовью, которая кипела не для того, чтоб породить тебя, а чтобы дать мне наслаждение; и память осталась, а ты исчез… Послушай, там, за окном…

- Почему вы ни слова не говорите, а только смотрите на меня? Ну ладно… ладно… Молчите. Все же лучше - смотреть на вас здесь; лучше, чем валяться на голой кровати и глядеть в потолок по ночам…

- Ты ищешь живую душу? А этот мальчик, там, за окном? Разве он не живой? Ты, видно, думаешь, что я ничего не знаю, ничего отсюда не вижу… Будто я не могу чувствовать, что здесь рядом растет плоть от моей плоти, их продолжение, их, Иренео и Атанасио, еще один Менчака, еще один мужчина, такой, как они, там, за окном, послушай… Конечно, он мой, раз ты его не ищешь… Зов крови слышен издалека…»)

- Лунеро,- сказал мальчик, проснувшись, и увидел мулата, распластавшегося в изнеможении на влажной земле,- я хочу войти в большой дом.

Потом, когда все было кончено, старая Людивиния презрела свое затворничество и заковыляла, как бескрылая ворона, крича в заросшие папоротником аллеи, устремив глаза в заросли, подняв их к сьерре, словно слепая в этой непривычной ночной темноте, после своей кельи с вечно горящими свечами. Она простирала руки в поисках человека, которого искала за каждой ветвью, хлеставшей ее по лицу - маске в мертвенно-синих жилках. Вдыхала близость земли и кричала своим глухим голосом забытые и только что узнанные имена, кусала от ярости свои бескровные руки, ибо в ее груди что-то - годы, память, прошлое, составлявшее всю ее жизнь,- говорило ей, что существует жизнь за пределом ее воспоминаний, что можно жить и любить родное существо, кого-то, кто не погиб со смертью Иренео и Атанасио. Но сейчас, глядя на сеньора Педрито, в спальне, которую она не покидала тридцать пять лет, Людивиния связывала все вокруг живущее только с миром прошлого. Сеньор Педрито потер голый подбородок и снова заговорил, теперь уже вслух:

- Мама, вы ведь не знаете…

Взгляд старухи заставил сына умолкнуть на полуслове.

(«- Что я не знаю? Что все приходит к концу? Что былая наша сила опиралась на одни хвастливые слова, на несправедливость, которая погибла в результате другой несправедливости? Что враги, которых мы расстреливали, чтобы оставаться хозяевами… что враги, которым твой отец отрезал язык или руки, чтобы остаться хозяином… что враги, у которых твой отец отнял землю, чтобы сделаться хозяином, что они однажды оказались победителями и подожгли наш дом, оказались победителями и отняли у нас то, что не было нашим, то, что мы взяли силой, а не по праву? Что, несмотря на все это, твой брат отказался смириться с унизительным поражением и продолжал оставаться Атанасио Менчакой - жил не там, в столице, бездельником, как ты, а здесь, внизу, среди своих рабов, презирая опасность, насилуя мулаток и индеанок, а не обхаживая готовых отдаться женщин, как это делал ты? Что от сотен совокуплений твоего брата, яростных, дерзких, поспешных, должен был остаться след, хотя бы один след на нашей земле? Что из всех сыновей, посеянных Атанасио Менчакой в наших необъятных владениях, хотя бы один должен был родиться вблизи отсюда? Что в тот самый день, когда в какой-то негритянской хижине родился его сын - как и должен был родиться, чтобы стать еще одним свидетельством силы отца, даже в самом низу,- Атанасио был…»)

В глазах Людивинии сеньор Педрито не читал ничего. Взгляд старухи, словно отделившись от безжизненного лица, тяжелой холодной волной плыл по жаркой комнате. Человеку в узкой старомодной одежде вовсе не обязательно было слышать голос матери.

(«- Не упрекайте меня ни в чем. Я тоже ваш сын… У меня та же кровь, что и у Атанасио… Почему так случилось тогда, той ночью?… Мне сказали: «Сержант Робаина, из старой гвардии Санта-Аны, нашел то, что вы долго искали,- труп полковника Менчаки на кладбище в Кампече. Один солдат, видевший, где зарыли - без всякого надгробия - твоего отца, сообщил об этом сержанту, когда его послали из гарнизона в порт. И сержант, обманув коменданта, выкрал ночью кости полковника Менчаки и вот теперь, пользуясь тем, что его переводят Халиско, заедет к вам передать останки. К полуночи будет ждать тебя и твоего брата на опушке леса в двух километрах от деревни, там, где раньше вешали на столбе непокорных индейцев». Вот как вероломно нас обманули. Атанасио поверил этому так же, как и я; глаза его наполнились слезами, и он ни секунды не сомневался в правдивости сказанного… Ох, зачем я приехал тогда в Кокуйю? Да, верно, мне уже не хватало денег на жизнь в Мехико, а Атанасио никогда мне ни в чем не отказывал; ему даже было на руку, чтобы я находился подальше от Кокуйи, потому что он хотел быть единственным Менчакой в округе, единственным вашим телохранителем.