Новый Мир ( № 2 2011)

“Чтобы описать удовольствие от Толстого, на ум приходят сравнения, связанные с едой, — а такое удовольствие понятно только взрослому: чувство сытости, ощущение круглой радости, физического счастья — и как после обильного вкушения кажется, что уже никогда не проголодаешься, так и тут возникает чувство, что, кроме Толстого, никакой писатель уже не нужен. Еще манера Толстого напоминает бубнеж близкого родственника: в юности это раздражает — все эти дедушки-бабушки, тети-дяди, а потом, когда столкнешься с одиночеством, а родственников многих уже и нет, и хотел бы, страстно желал, чтобы кто-то вот так побубнил рядом, не требуя даже внимания, а нет никого, и понимаешь, что уж не будет”.

Варвара Бабицкая. “Премия — это не гамбургский счет, а литературная игра”. — “ OpenSpace ”, 2010, 11 ноября <http://www.openspace.ru>.

Говорит Кирилл Кобрин: “…когда я говорю, допустим, что эта книжка Пелевина плохо написана, я же не имею в виду, что она плохо написана в отношении условного Набокова. Она просто написана скверно исходя из эволюции этого писателя, в рамках им самим избранного жанра. Есть в работе любого мастера халтура, а есть не халтура. Скажем, для меня у Сорокина „День опричника” — полухалтура, „Сахарный Кремль” — полная халтура, а потом человек опомнился”.

Балдинская осень. Беседу вела Наталия Осс. — “Известия”, 2010, на сайте газеты — 15 ноября <http://www.izvestia.ru>.

Говорит Андрей Балдин: “Если коротко — меня всегда раздражала сумма композиционных нелепостей, связанных главным образом с судьбой князя Андрея Болконского. В „Войне и мире” масса временных и сюжетных сбоев, „ошибок” — жена Болконского носит ребенка невероятное количество времени, Болконский говорит Наташе, что едет за благословением к отцу и вернется через год, но возвращается через два, и так далее. Я, будучи тогда студентом-архитектором и профессионально занимаясь композицией, решил сначала, что все это хаос и небрежности. Стал в них разбираться. И обнаружил, что роман написан как будто не от лица Толстого, а от лица Пьера Безухова. Мне, как архитектору, стало ясно, что мы имеем дело с принципом обратной перспективы. „Война и мир” — это роман-воспоминание, „написанный” очень неравнодушным человеком, Пьером. И далее, продолжая разбираться в том, как Толстой построил свою обратную перспективу, я понял наконец, что это не просто воспоминания Пьера Безухова, а его мгновенное озарение, произошедшее с боем часов в последние секунды романа. То есть, очень коротко, роман „Война и мир” — это описание одной секунды Пьера Безухова”.

Павел Басинский. “Я проводил честное расследование…” Беседовала Алена Бондарева. — “Читаем вместе. Навигатор в мире книг”, 2010, № 11, ноябрь <http://www.chitaem-vmeste.ru>.

“Мне почему-то кажется, что жанр традиционных биографий не то что устарел, но несколько „устал”. Их пишется так много и все они такого разного уровня и качества, что невозможно понять, какую биографию стоит купить и читать, а какую — нет. И я подумал, что биографию Толстого — безмерную, неохватную — стоит рассмотреть через призму его последнего в жизни поступка — ухода из Ясной Поляны. <...> Я сразу увидел в жизни Толстого то, чего не замечал раньше”.

Павел Басинский. Верю только в личную встречу с ним. Сто лет без Толстого. Беседовала Елена Дьякова. — “Новая газета”, 2010, № 129, 17 ноября <http://www.novayagazeta.ru>.

“Знаешь ты, скажем, сколько в яснополянской похоронной толпе было известных писателей 1900-х? <…> Один! И это был Валерий Брюсов, вообще любивший „быть в курсе”… Ладно: Горький был в эмиграции, не мог въехать в Российскую империю. Но ни Куприна, так ценившего отзывы Толстого о его рассказах, ни Бунина, ни Леонида Андреева, ни Блока, уже написавшего о Толстом статью „Солнце над Россией”… Правда, есть версия, что поезда в те дни специально пускали в обход Ясной Поляны. Но хотели бы — приехали. Брюсов добрался из Москвы на автомобиле. И ведь события на станции Астапово были уже неделю известны всей России. Туда приехали толстовцы, приехали Чертков, Буланже, Гольденвейзер, немыслимое количество журналистов: не знали, где их размещать. Но писателей там не было. Хотя потом, конечно, все рыдали, страдали, писали: как же мы без Толстого?”

“И если рассматривать ситуацию ухода по-человечески, кажется: ему просто не хватило жесткой, упрямой воли. Прагматики самосохранения. Я уверен: его концепция непротивления злу насилием вытекала из его личности. Ему пишет Чертков, пишут дети: „Будь пожестче!” Он искренне отвечает: „Я не могу!” Он не мог собрать всех „фигурантов дела” — детей, Софью Андреевну, Черткова — в одной гостиной и рыкнуть: „Прекратите рвать меня, Льва Толстого, на части!” Не мог. И трагедия его осенью 1910 года — трагедия безмерно мягкого, нежного, очень пожилого человека, который всем уступал. Потому что действительно любил и жалел их всех. И не был деспотом по натуре”.

Павел Басинский. Невольник чести. — “Российская газета — Неделя”, 2010, 11 ноября <http://rg.ru>.

“Я помню свою получасовую личную встречу с ним [Солженицыным], когда он пригласил меня работать в жюри литературной премии. Я думал, мы будем говорить о Сталине, о ГУЛАГе, о „Новом мире” по крайней мере. Он сразу повел разговор о современной литературе и даже конкретно о тех писателях, которые, в отличие от него, остались в СССР. Я был просто потрясен его какой-то трогательной влюбленностью в Бородина, Распутина, Носова... Он говорил о них с такой писательской любовью, которую так редко встречаешь в писателях, сталкиваясь больше с чувствами другого сорта”.

Михаил Берг. “Фонтан” как зеркало русской революции. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2010, № 10 <http://magazines.russ.ru/neva>.

“Конечно, Тынянов был не прав, полагая, что смена новаторов архаистами имеет чисто эстетическую закономерность. Эстетика — это форма оправдания и репрезентации власти. Традиционалисты и новаторы — эстетически осознанные стадии борьбы за власть, ее наиболее распространенная персонификация. Русские новаторы-авангардисты попытались предложить власти схему построения нового мира, но власть правильно и быстро поняла, что авангардизм хорош только для разрушения старого, для сохранения власти куда лучше подходит традиционная культура”.

“То же самое произошло и с Дюшаном. Формально его „Фонтан” — вечная модель дистанцирования от всей предшествующей серьезной культуры и поддерживаемой ею системы традиционных ценностей. Однако эта традиционная культура сделала усилие и апроприировала революционный жест Дюшана, поместив его в тот самый музей, против которого редимейды восставали”.

Дмитрий Быков. Так хочет Бог. — “Известия”, 2010, на сайте газеты — 26 ноября <http://www.izvestia.ru>.

“Вот так оно все было — с кровью, грязью, глупостью, перетягиванием побед, своими и чужими предательствами, сговорами, нарушениями клятв, чудесными спасениями, бегствами, вырезанием сарацинов и христиан, стариков и женщин, — и при желании не составило бы труда написать именно такой эпос о Крестовом походе, а вовсе не „Освобожденный Иерусалим” Тассо. Но Европа построилась на мифе о героическом спасении христианских реликвий, на легендах о подвигах рыцарства и коварстве неверных”.

“Вот почему я думаю, что русский крестовый поход ХХ века — поход за справедливостью и братством, вдохновлявшийся великими идеалами и скомпрометированный людской тупостью и злобой, — еще войдет в историю как великий прорыв, и не миновать нам лет через двести своего героического эпоса. Если, конечно, мы хотим, чтобы на месте нынешней России было что-нибудь вроде Европы, а не выжженная земля. Всякий поход за идеалами можно объяснить властолюбием или корыстью. Всякая экспансия оборачивается великой цивилизацией. Так хочет Бог. Христианский ли это Бог — не знаю. Но другого здесь нет”.