Новоорлеанский блюз

— Вы Фортис Холден-младший, — спокойным голосом произнес Муса, и ни один мускул не дрогнул на бесстрастном лице Двухнедельника.

— Да… очень давно никто меня так не называл, — ответил он.

V: Любовь до полного изнеможения

Монмартр, штат Луизиана, США, 1920 год

Фортис Холден-старший не виделся с Сильвией (своей сестрой, не состоявшей с ним в кровном родстве) до 1920 года и почти примирился с тем, что она вычеркнула его из своей жизни. А после их встречи в аллее за отелем «Монморанси» он понял, что это всего лишь вопрос времени. И приготовился ждать. Господи, ведь он уже ждал девять долгих лет! Он знал, что Сильвия найдет его, а понял он это, когда она целовала его, целовала как мать перед тем, как пожелать доброй ночи. И не только поцелуй убедил его; было еще множество свидетельств, поддерживающих его уверенность. Зачем он бежал в ту ночь из квартала Джонс с такой скоростью, с какой негры бегают наперегонки с белыми парнями, когда на кону стоит доллар? Почему сердце бьется у него в груди так часто и гулко, будто это Беби Додс [125]грохочет на своих барабанах? Почему Соня приветствовал его, стоя перед входом в свое заведение в Култауне, с таким видом, будто по крайней мере час ждал его появления?

— Ты нашел ее? — спросил Соня, не дожидаясь, когда Лик переведет дыхание, а Лик, хватая воздух ртом, словно воришка, жадно поедающий стянутый с прилавка спелый фрукт, утвердительно кивнул головой.

— Ну и что?

— Я, наверное, больше не буду играть с Гейджем Абсаломом.

— А что случилось?

— Потом расскажу, — ответил Лик.

Такой ответ звучал всякий раз, когда Соня задавал Лику это вопрос (и это страшно раздражало его лучшего друга). «Потом расскажу», — говорил Лик, потому что сам точно не знал, что случилось. Но он знал, что это «потом» наступит, знал так же точно, как то, что сейчас наконец-то играет джаз всеми частями своего тела.

В период между Рождеством и Новым годом в ночном клубе Сони было малолюдно, потому что большинство завсегдатаев отсыпалось, переваривая обильную тяжелую пишу и сладкое вино, как и полагалось в это время. К тому же в эти дни и сутенеры, и добропорядочные супруги обычно посещали церковь и, по крайней мере некоторые из них, испытывали душевные страдания, причиненные осознанием своей вины (или же страдания физические, причиненные их женщинами).

Рождество Лик встретил с Кориссой и Бабблом в их квартире на Канал-стрит; однако веселого этот праздник принес мало. У Баббла обнаружилась какая-то легочная инфекция, из-за которой его мучил сухой, как при туберкулезе, кашель. Хирург в профсоюзной клинике сказал, что причиной заболевания является пыль, которой насыщен воздух в доках, но Корисса считала, что нельзя доверять белому доктору — пьянице с постоянной презрительной миной на роже, — поэтому она попросила матушку Купер посмотреть своего мужа. Старуха поставила Бабблу на грудь компресс из ментола и еще бог знает из чего, обернула его одеялом и велела ему хорошо пропотеть. Компресс распространил по всему жилищу стойкий тошнотворный запах (хотя Бабблу едва ли от него полегчало). Корисса заявила мужу, что он наверняка почувствует себя лучше к Новому году, и взглядом попросила Лика подтвердить ее слова, что он и сделал. Но в глубине души Лик понимал, что Баббл быстро угасает, и очень переживал за сестру, у которой снова впали от страха щеки, а от бедер, казалось, остались одни обтянутые кожей кости.

Соня пришел к ним на праздничный обед, потому что Толстуха Анни (по-настоящему богобоязненная прихожанка) не захотела в праздник Рождества иметь ничего общего со своим сыном-сутенером, к тому же погрязшим по самую макушку и в других богомерзких делах. И Соня, все такой же бойкий на язык, пришел к ним, принеся с собой хоть какое-то веселье. Но когда на закате дня Соня откланялся, Лик последовал в ночной клуб вместе с ним, потому что не мог больше выносить ни надсадного кашля Баббла, ни удушающего запаха компресса, ни вида Кориссы, в чьем встревоженном взгляде была лишь одна мысль — о безвременной могиле.

Когда друзья, засунув руки глубоко в карманы и подняв на португальский манер плечи, быстрым шагом шли в клуб, Соня вдруг сказал:

— Все будет нормально, Лик. Ты слышишь, что я сказал?

— Именно это я и говорю Кориссе, — ответил Лик, стараясь изобразить на лице хоть какое-то подобие улыбки.

Прошло еще две ночи, но по-прежнему порога клуба беззубого Сони не переступал никто, кроме завзятых наркоманов и постоянных завсегдатаев-пьянчуг. Оркестр был практически недееспособным, поскольку Шутник сидел с новой женой дома, а кларнетист Черепок отправился в Новый Орлеан проведать свою мамашу и заодно утолить дешевым пойлом постоянно мучившую его жажду. Но это не остановило Лика — он играл так, что Хансен Прах (с его сладкозвучным тромбоном) с большим трудом поспевал за ним.

— Ты никак хочешь, чтоб я сорвал губы? — спросил он в перерыве между песнями, улыбаясь ртом, густо намазанным вазелином.

Лик ничего не ответил, только пожал плечами. Он играл сейчас, стараясь изгнать из памяти хриплый кашель Баббла и заставить себя не видеть будущего Кориссы, потому что от компрессов на груди ее мужа не было никого проку. Но прежде всего он играл для Сильвии и должен был играть громко, потому что кто знает, где она сейчас? И разве не она сказала ему: «Я всегда слышу тебя, Фортис. Я всегда слышу тебя!» Разве это не ее слова?

Около трех часов ночи Соня решил закрыть клуб; дело шло вяло — посетителей, если не считать уже упившихся пьяниц и укуренных наркоманов, практически не было — его девушки зевали, ласкались друг к дружке, как котята, и таскали из бара выпивку. Но, несмотря на знак Сони, Лик и не думал прекращать игру.

— Лик, с чего это ты так раздухарился? — спросил Соня. — Ты никак позабыл, что ты мой затраханный персональный ниггер?

— Ты платишь мне за то, чтобы я играл до тех пор, пока народ не разойдется по домам.

— А они и не пойдут по домам, покуда ты не закончишь играть.

— Это не мои проблемы.

И Лик продолжал играть как одержимый; играть «африканскую дрянь», как любил называть эту музыку Соня. Его губы были эластичными и послушными, а то, что в клубе не было посетителей, обеспечивало такую акустику, о какой можно было только мечтать. Разве это его проблема, что Соня не может воспринимать хорошую музыку, когда молчат кассовые аппараты? Лик исполнил все свои любимые композиции, демонстрируя в полной мере и во всю мощь стиль хот, уже завоевавший Чикаго; играя, он демонстрировал чудеса техники, которые они с Ковшиком Армстронгом обсуждали в перерывах, когда вместе играли в клубе Генри Понса; его корнет поражал полными отчаяния и безысходности блюзами, от которых у африканских масок на стенах клуба, казалось, появлялись глаза. Но больше всего Лику нравилось играть те старые церковные песнопения, которые напоминали ему матушку Люси, Кайен, его покойных брата и сестер и ту его сестру, которой скоро предстоит умереть, а также другую его сестру, более живую для него сейчас, чем за все прожитые им двадцать два года.

Лик играл с закрытыми глазами. Он играл, пока голова его была полна радости и печали; пока его губы напрягались от гнева и сочувствия; пока его сердце переполняли любовь и ненависть; пока страсть, а вместе с ней и отвращение к предмету страсти порождали тупую боль в крайней плоти. В этот простой гимн он вкладывал все свои надежды, звучавшие страстными призывами из медного раструба корнета. А потом он вывернул эту печальную мелодию наизнанку, и вместо надежды в ней зазвенело отчаяние. С его лба потоком струился пот, его легкие болели; его мольба требовала такого эмоционального напряжения, что в конце концов он перестал соображать, где он и есть ли он вообще. Лик чувствовал, что его музыка выходит за пределы его «я»; он не в полной мере сознавал, что именно чувствовал, но знал, что сейчас он всего лишь бессильный, вырванный из привычной среды, униженный негр-раб в третьем поколении! Возможно, он и в самом деле был таким и сейчас по-настоящему осознал это!