Взгляни на дом свой, ангел

— Вам, наверное, нравятся высокие? — сказала Луиза. — Высокому такая крошка, как я, ни к чему, верно? Хотя, — быстро добавила она, — это еще неизвестно. Говорят, противоположности сходятся.

— Мне не нравятся высокие девушки, — сказал Юджин. — Они какие-то тощие. Мне нравятся девушки вашего роста, хорошо сложенные.

— А я хорошо сложена, Джин? — сказала Луиза, вскидывая руки и улыбаясь.

— Да, вы хорошо сложены, Луиза. Прекрасно сложены, — сказал Юджин серьезно. — Именно так, как мне нравится.

— Но ведь лицо у меня некрасивое. Даже безобразное, — сказала она выжидающе.

— У вас вовсе не безобразное лицо. У вас красивое лицо, — решительно сказал Юджин. — Да и, во всяком случае, лицо для меня большого значения не имеет, — добавил он тонко.

— А что же вам больше всего нравится, Джин? — спросила Луиза.

Он неторопливо и серьезно взвесил свой ответ.

— Ну, — сказал он, — у женщины должны быть красивые ноги. Иногда у женщины бывает некрасивое лицо, но красивые ноги. Самые красивые ноги из всех, какие мне доводилось видеть, были у одной мулатки.

— Красивее, чем мои? — сказала официантка, посмеиваясь.

Она медленно заложила ногу за ногу и показала лодыжку, обтянутую шелковым чулком.

— Не знаю, Луиза, — сказал он, критически оглядывая лодыжку. — Этого недостаточно, чтобы судить.

— А так достаточно? — сказала она, задирая узкую юбку выше икр.

— Нет, — сказал Юджин.

— А так? — Она задрала юбку выше колен и показала пухлые ляжки, перетянутые гофрированными шелковыми подвязками с красными розочками. Она вытянула вперед маленькие ступни и игриво вывернула носки внутрь.

— Господи! — сказал Юджин, со жгучим интересом рассматривая подвязки. — Я никогда не видел ничего подобного. Как красиво! — Он громко сглотнул. — А вам от них не больно, Луиза?

— То есть как? — сказала она с притворным недоумением.

— Они же, наверное, врезаются в кожу, — сказал он. — Мои всегда врезаются, если затянуть их слишком туго. Вот поглядите.

Он задрал штанину и обнажил свою юную, перехваченную подвязкой голень в тонких шпилях волосков.

Луиза поглядела и серьезно пощупала подвязку пухлой рукой.

— Мои не режут, — сказала она и оттянула резинку со звонким шлепком. — Видите?

— Дайте я погляжу, — сказал он и слегка дотронулся до подвязки дрожащими пальцами.

— Да, — сказал он, запинаясь. — Вижу.

Ее округлое молодое тело тяжело привалилось к нему, теплое молодое лицо слепо тянулось к его лицу. Его мозг пьяно закружился, он неловко припал ртом к ее раскрытым губам. Она тяжело упала на подушки. Он запечатлевал сухие неловкие поцелуи на ее губах и глазах, выписывал кружочки на ее щеках и шее. Он дергал крючок у воротничка ее блузки, но его пальцы так дрожали, что крючок никак не расстегивался. Сомнамбулическим движением она подняла пухлые руки к горлу и расстегнула крючок.

Тогда он поднял свое свекольно-красное лицо и трепетно прошептал, сам не зная, что говорит:

— Вы хорошая девушка, Луиза. Очень красивая.

Она медленно просунула розовые пальцы в его волосы, и притянула его лицо к своей груди, тихо застонала, когда он снова принялся ее целовать, и стиснула его волосы так, что ему стало больно. Он обнял ее и прижал к себе. Они пожирали друг друга юными влажными поцелуями — ненасытные, несчастные, старающиеся найти единение в объятии, испить апофеоз желания в одном-единственном поцелуе.

Он лежал, растерзанный, распыленный, одурманенный страстью, не в силах собрать ее в фокус. Он слышал буйные безъязыкие вопли желания, и этот бесформенный экстаз не находил выхода и освобождения. Но он познал страх — не перед нарушением условностей, страх неосведомленности перед открытием. Он боялся своей мужественности. И пролепетал хрипло, бессмысленно, не слыша себя.

— Ты хочешь, чтобы я? Ты хочешь, чтобы я, Луиза?

Она потянула его лицо вниз, бормоча:

— Ты же мне не сделаешь плохого, Джин? Ты мне ничего плохого не сделаешь, душка? Если что-нибудь случится… — сказала она дремотно.

Он уцепился за эту соломинку.

— Я не хочу быть первым. Я не хочу, чтобы из-за меня ты… Я никогда не был и не буду первым у девушки, — лепетал он, смутно сознавая, что исповедует вслух благородную рыцарскую доктрину. — Слышишь, Луиза? — Он встряхнул ее, потому что она была, как одурманенная. — Ты должна сказать мне… Я этого не сделаю. Может быть, я негодяй, но этого я не сделаю никогда. Слышишь? — Его голос перешел в визг, лицо дергалось; он с трудом говорил.

— Ты слышишь? Я первый или нет? Ты должна ответить… когда-нибудь ты… раньше?

Она лениво поглядела на него. И улыбнулась.

— Нет, — сказала она.

— Я, может быть, негодяй, но этого я не сделаю.

Он забормотал что-то бессмысленное и нечленораздельное. Задыхаясь, заикаясь, он пытался вновь обрести дар речи. По его перекошенному лицу пробегали судороги.

Она внезапно поднялась и ласково обняла его теплыми руками. Нежно, успокаивающе она притянула его к своей груди. Она гладила его по голове и тихонько приговаривала:

— Конечно, нет, душка. Я знаю, ты ничего плохого не сделаешь. Но помолчи. Ничего не говори. Как ты разволновался. Ты весь дрожишь, душка. Какой ты нервный, душка. В этом все дело. Прямо комок нервов.

Он беззвучно плакал в ее объятиях.

Понемногу он успокаивался. Она улыбнулась и нежно поцеловала его.

— Одевайся, — сказала Луиза. — Нам пора идти, не то мы никуда не успеем.

От смущения он сунул ноги в туфли миссис Боуден. Луиза расхохоталась и запустила пальцы ему в волосы.

В военном порту они не нашли ни Боуденов, ни Макса Айзекса. Молодой матрос взялся показать им корабль. Луиза поднялась по железной лестнице, резко покачивая бедрами и показывая лодыжки. Она нахально уставилась на фотографию хористки, вырезанную из «Полицейских ведомостей». Молодой матрос завел глаза с простодушной лихостью. Потом старательно подмигнул Юджину.

Палуба «Орегона».

— А это для чего? — спросила Луиза, показывая на след адмирала Дьюи, обрисованный шляпками гвоздей.

— Он стоял здесь во время сражения, — объяснил матрос.

Луиза поставила свою маленькую ножку на отпечаток большой ноги. Матрос подмигнул Юджину. Стреляйте, когда будете готовы, Гридли.

— Она хорошая девушка, — сказал Юджин.

— Ага, — сказал Макс Айзекс. — Симпатичная. — Он неуклюже вывернул шею и скосил глаза. — А сколько ей лет?

— Восемнадцать, — сказал Юджин.

Мелвин Боуден с недоумением посмотрел на него.

— Ты обалдел! — воскликнул он. — Ей двадцать один.

— Нет, — сказал Юджин, — ей восемнадцать. Она сама мне сказала.

— Хотя бы и сама! — сказал Мелвин Боуден. — Все равно ей не восемнадцать. Ей двадцать один. Уж я-то знаю. Мои родители знают ее пять лет. Ей было восемнадцать, когда она родила.

— А! — сказал Макс Айзекс.

— Да, — сказал Мелвин Боуден. — Один коммивояжер соблазнил ее. А потом сбежал.

— А! — сказал Макс Айзекс. — И не женился на ней?

— Он для нее ничего не сделал. Сбежал, и все, — сказал Мелвин Боуден. — Ребенка забрали ее родители.

— Ого-го-го! — медленно сказал Макс Айзекс. Потом строго добавил: — Таких мужчин надо стрелять, как собак.

— Верно! — сказал Мелвин Боуден.

Они бродили у «Батареи», у развалин Камелота.

— Хорошие старинные здания, — сказал Макс Айзекс. — В свое время это были отличные дома.

Он жадно глядел на кованые железные ворота, в нем проснулась его детская алчная тяга к железному лому.

— Это старинные особняки южной аристократии, — благоговейно сказал Юджин.

Залив был спокоен; от него несло зеленой вонью теплой стоячей воды.

— Город совсем захирел, — сказал Мелвин. — Он нисколько не вырос со времени Гражданской войны.

Да, сэр! И, клянусь небом, пока бьется хотя бы одно истинно южное сердце, помнящее Аппоматокс, период Реконструкции и черные парламенты, мы всей своей кровью будем защищать наши священные традиции, как бы им ни угрожали.