Семейное счастье. Любимая улица

— Масло греется!

— Нет, — отвечает Леша, — норма. Да не беспокойся, отбомбимся, упадет температура.

Прошли линию фронта. Бьют зенитки. Леша отвернулся, смотрит за воздухом, нет ли где истребителей. И вдруг чувствует: самолет рыскать начал. Что такое? Повернулся и видит: ноги у Зимарева ходуном ходят, дрожат от страха, ну и самолет вместе с пилотом от страха дрожит.

Леша положил ему руку на плечо и сказал:

— Повезло нам с тобой. Разрывы далеко. Мажут немцы. Истребителей нет — видно, где-то загорают. Не вылет, а прогулка.

Самолет поуспокоился. Полетели дальше, отбомбились. Уже заходят на посадку, и вдруг ни с того ни с сего — опять припадок страха.

— Смотри, раскрутка, сажусь перед собой! Это ж надо придумать: сажусь перед собой — это верная смерть, ведь перед тобой овраг.

— Колька, все в порядке! — кричит Леша. — Не смей садиться, набери высоту.

— Сажусь! — отвечает Зимарев., - Высоту! — кричит Леша.

А Зимарев все снижается. И тогда Леша выхватил пистолет:

— Убью!

И, наверно, Зимарев понял, что Леша и впрямь его убьет, и ушел на второй круг. Сели хорошо. Вышли из машины. Зимарев отирает пот со лба, сам бледный как смерть. Спрашивает:

— Пойдешь докладывать?

— Нет. Захочешь — сам скажешь.

Но Борька — стрелок-радист, который все слышал, замирая от ужаса в своей кабине, — себя от радости не помнит, что жив остался: он-то понимал, что они грохнутся, если посадить в овраг. Борька бегом побежал по стоянкам и рассказывал, рассказывал каждому встречному обо всем, что было, и не мог остановиться.

Валентик вызвал к себе Лешу и спросил:

— Что будем делать?

— Не знаю, — сказал Леша, подумав, — просто не знаю… У него это — как болезнь.

Валентик сделал все, что мог: Николаю давали провозные полеты по кругу и в зону. Привыкни, мол, перестань бояться. Но он бояться не перестал. И от полетов отошел: переквалифицировался на оперативного дежурного. Лешу он стал сторониться. Это часто бывает: люди не любят тех, кто о них больно много знает, не любят свидетелей… Да. А Леша его по-прежнему жалел. Леше приходилось видеть хороших людей, которые ничего со своим страхом поделать не могли. Не могли они совладать с собой, что тут поделаешь? Борька-радист смотрел на это иначе: "Что ты выдумал — болезнь! Никакая не болезнь. Просто распустил себя. Нет, с ним летать страшно. И себя угробит, и экипаж с собой прихватит".

Но ведь то было в войну. А в мирное время все по-другому. И сейчас он никому вреда не причинит. Женится на Татьяне Сергеевне, будет хороший, заботливый. Чего лучше? Нет, такой, если испугается, все вокруг переколотит, и себя загубит, и рядом никого не пожалеет. Если все будет тихо, гладко — обойдется. А если… Ну хорошо, а тебе что за дело? Жалко тебе эту Таню? А вот идет женщина, тащит мужа, а он пьяный, что ж ты ее не выручаешь? А вот идет трамвай, там полным-полно народу — сколько там счастливых? Сколько несчастных? Эта самая Таня тоже идет мимо, и выйдет она за Николая Зимарева или не выйдет, не твоя печаль. Ты что, влюблен в нее? Нет. Так что же?

— Леша, почему ты не отвечаешь? — донеслось до него, и он расслышал в Катином голосе близкие слезы. — Я тебя зову, зову, а ты молчишь, как будто тебя нет!

— У вас все лучше и лучше получается очерк-портрет, — сказал Савицкий Поливанову, — живые люди со своим обликом, своим говором. Давайте присоединяйтесь к Марине и Колесову, они делают разворот "Люди одного района". Возьмите на себя один-два портрета.

— Разворот? Не много ли для этой темы? Плоско получится. Тем более что брать надо только передовиков, героев положительных, а они все похожи друг на друга, — сказал Поливанов и встретился глазами с Мариной Алексеевной. Она смотрела на него неодобрительно, почти осуждающе.

— Если бы это сказал Голубинский или Локтев — куда ни шло. Но вы… Конечно, если писать о взятых с ходу рекордах, — это будет скучно. Но я вижу эту полосу иначе. Скажите, когда вы пишете о человеке, о его работе, что вы стараетесь понять прежде всего, о чем спрашиваете в первую голову?

— О том, что было трудно, — не задумываясь ответил Поливанов.

— Точно! В каждом случае важно понять: что было трудно в этой судьбе, что было трудно и как преодолено. Если нет этого "как" — нет человека, а значит, нет и очерка.

Он это и сам знал. Но он был рад услышать свою мысль из уст талантливого человека.

— Полоса или разворот — там видно будет, — сказала Марина Алексеевна. — А пока давайте сообразим, кого брать. Вы Рязанскую область хорошо знаете?

— Ездил.

— Кого возьмете: учителя, агронома, врача?

— Если буду писать, то о председателе колхоза.

— Отлично! Как вы относитесь к Утешеву? Фигура, в общем, подходящая: депутат Верховного Совета.

— Нет, о нем я писать не буду. Я не люблю узнавать дом председателя колхоза по шиферной крыше.

— Отставить Утешева. Ну, а Говорушкина знаете?

— Знаю.

— И как?

— Нет.

— Почему? — заинтересовался Савицкий.

— Стоим мы с ним в поле. Подходит учительница, просит лошадь — отвезти сына в больницу. Он отвечает: "Подождешь дождичка". Все. Есть еще вопросы?

— Наверно, была уборочная? — осторожно сказал Колесов.

— Не скрою: уборка была в разгаре. Ты считаешь, что это уважительная причина для такого ответа?

— Ты очень строптив, Поливанов. Не связывайся с ним, Марина. Давай делать разворот без него.

— Я люблю строптивых. Ну, по рукам?

— Подумаю.

Он всегда так отвечал ей: "Я подумаю". Но потом обычно соглашался. Работать с ней было интересно. Согласился он и сейчас. Они работали втроем — Поливанов, Марина и Колесов. И полоса вышла хорошая, яркая. Ее хвалили в редакции, но Поливанов знал, что из нее что-то ушло. Как сквозь пальцы. Горечь ушла. То одно убрали, то другое. И трудные судьбы стали легкими. А дома Леша сказал:

— Это непохоже на твои рассказы об этом районе. Твои рассказы были покрепче…

— Многое выпало при сокращении. Затевали разворот, дали полосу.

— А зачем ты согласился? — спросила Саша.

Вот всегда так: "Митя, зачем ты согласился?" Он сейчас за все перед всеми в ответе.

Раньше Леша преклонялся перед тем фактом, что Митя журналист. А теперь он выкапывает разные истории и все с одной целью: унизить журналистов. И любит между делом вспомнить то одно, то другое.

— Было раз, пристал ко мне один из ваших: о чем выдумаете во время воздушного боя? Я ему: "О чем мне думать, если я стреляю? Ну, чтоб попасть, чтоб не заело пулемет, чтоб в меня не попали". А потом читаю в газете: оказывается, я думал во время боя о своей первой любви. Уж в следующий раз я ему сразу выдал все что требуется: думал про первую любовь. Думал про то, как вступал в пионеры. И он записывал… И вот читаю твою полосу и вижу: через каждые пять слов — вранье.

А Саша:

— Объясни мне, пожалуйста, почему называют врагом человека, которому не нравятся "Флаги на башнях"? Я очень люблю Макаренко, но почему нельзя сказать, что "Флаги на башнях" не такая хорошая книга, как "Педагогическая поэма"? Критику не нравятся "Флаги на башнях", — значит, он враг?

И хотя не Митина газета ругала человека, которому не нравятся "Флаги на башнях", он чувствовал себя в ответе. Когда-то он отвечал только за себя. Теперь он отвечает за всех. За все. Никто не поручал ему этой ответственности, он сам взвалил ее на свои плечи. Зачем? И что он, собственно, может сделать? Он не будет бороться с ветряными мельницами, это бессмысленно. И потом он не согласен ни с Лешей, ни с Сашей. У Саши очень длинный счет: зачем выругали "Далекие годы" Паустовского? Что худого в стихах Ахматовой?

То и дело они спорили до хрипоты.

— Я не могу убиваться из-за того, что выругали Ахматову или Паустовского, — говорил Поливанов. — Это несправедливо, согласен, но это — второстепенно, понимаете? Меня гораздо больше волнует то, что делается в сельском хозяйстве, я вот только-только приехал из Сибири и могу сказать, что…