Наследство

— К тому времени поиски уже развернулись вовсю. За нами была форменная слежка. Мы не могли шагу ступить, потому что за нами ходили по пятам. Генри обязательно сказал бы, что это мы его увезли, я имею в виду, когда его нашли бы. Мы-то думали, что сможем привезти его, а потом скрыться. К тому времени уже стало понятно, что мы не можем вернуть его незаметно. Слишком поздно. Да к тому же… когда он проснулся, оказалось, что с ним не все в порядке. Это сразу бросалось в глаза. Отец взял меня с собой… взглянуть на него… потому что из наших я знал Генри лучше всех. Просто скажи, что ты думаешь об этом, сказал мне отец. Я не понимал, о чем он, пока не увидел Генри и не заговорил с ним. Он сидел на кровати в гостевой комнате Джоанны и вертел в руках стакан с оранжадом, как будто не знал, что с ним делать. Я был бы рад оказаться где угодно, только не в этой комнате рядом с ним… — Динни запускает пятерню в волосы, обхватывает голову. — Я попробовал заговорить с ним, только потому что папа сказал, что это нужно. Но он был не такой, как раньше. Он не спал, но… как будто отсутствовал. Спал наяву.

— Но… почему? Ты же сказал, рана на голове была не страшная?

— Так и было. Все дело в том, сколько времени он провел, не дыша. Это было долго, пока папа не сделал ему искусственное дыхание и воздух опять попал ему в легкие.

Динни кажется мне смертельно уставшим, он еле ворочает языком. Во мне вспыхивает искра жалости, но я пока не позволяю ей разгореться. Слишком многое предстоит еще выяснить.

Я допила кофе, прежде чем снова заговорить. И не заметила повисшего молчания. Динни смотрит на меня, постукивает большим пальцем по щиколотке, ждет. Ждет моей реакции, догадываюсь я. Глаза настороженно блестят.

— Знаешь, ведь вся эта история не забылась… Его родителям до сих пор больно. И нашей семье…

— Ты думаешь, я ее забыл? Или моя семья? Мне пришлось жить с ним бок о бок, каждый день, мучая себя вопросом, как все было бы, если бы я сам попробовал его оживить, чуть пораньше… Если бы мы все-таки отвезли его в больницу.

— Но вы нам ничего не рассказали. Так и держали его у себя…

— Не держали. Мы за ним ухаживали.

— Вы держали его и позволили его семье, его родителям думать, что он умер! Ты позволил Бет и мне думать, что он умер…

— Нет, я понятия не имел, о чем думали вы с Бет! Откуда я мог это знать? Вы сбежали, забыла? Вы сбежали и умыли руки! Вы ни разу даже не зашли узнать, что было после! Вы бросили меня с ним, а я… мы… сделали то, что нам показалось самым правильным.

На это мне нечего возразить.

— Мне было восемь лет…

— Ну, а мне двенадцать, тоже ребенок, а я был вынужден заставить своих родителей думать, что это я чуть не убил другого мальчика. Что это я нанес другому мальчику тяжелое увечье, повредив ему мозг! По крайней мере, мне казалось, что я выполнил свой долг. Сделал то, что мне казалось самым правильным. К тому времени, как до меня дошло, что вы никогда не придете, было слишком поздно что-то менять. Думаешь, все это время мне было очень весело?

У меня кровь отливает от лица, когда я слышу это. Я был вынужден заставить их думать… Воспоминание пробивается сквозь заслон в голове. Генри нагибается, смотрит на землю, подбирает камни, четыре, пять камней. У меня вода в глазах и в ухе, из-за этого неясный гул искажает голоса: Генри, дразнит Динни, выкрикивает обидные клички. Бет тонким голосом кричит: Перестань! Уходи! Генри, не надо! Генри продолжает: Сброд! Быдло! Поганый цыган! Бродяга! Грязная свинья! Выкрикивая, он бросает камни, замахиваясь от плеча так, как учатся бросать в школе все мальчишки, а девчонки никогда не могут. Каждый такой бросок мог бы отправить крикетный мяч далеко и точно в цель. Вспоминаю, как вскрикнул Динни, когда один камень попал в него, как схватился за плечо, морщась от боли. Я вспоминаю, что произошло. И вижу Бет, как она стояла в дверях, крича нам вслед. Вижу ужас на ее лице. Нет!

— Мне нужно идти, — шепчу я и, пошатываясь, встаю.

— Эрика, обожди…

— Нет! Я должна идти!

Как же мне скверно. Столько всего накопилось в душе и требует выхода. Я спешу, оступаясь, несусь к дому. Врываюсь в холодный туалет под лестницей — в нем от соприкосновения с ледяным сиденьем унитаза сводит ноги. Падаю на колени, меня рвет. Горло саднит, вокруг зловоние, но почему-то я чувствую облегчение. Я заслужила наказание. Мне кажется, что это и есть начало справедливого возмездия. Теперь я знаю, что изводило Бет все эти годы. Теперь я знаю, почему она так себя мучила, за что себя карала. Ополоснув лицо, я пытаюсь отдышаться, твердо встать на ногах. И холодею от страха — мне кажется, я знаю, какую кару она может определить для себя сегодня.

— Бет! — зову я, закашливаясь от боли в горле. — Бет, да где же ты? Мне надо тебе кое-что сказать!

На подкашивающихся ногах я обегаю одну за другой все комнаты первого этажа. Сердце трепыхается, голова идет кругом.

— Бет! — Я повышаю голос, почти кричу.

Несусь вверх по лестнице, заглядываю в ванную, мчусь по коридору к комнате Бет. Дверь закрыта, и я налегаю на нее всем своим весом. Внутри темно, шторы задернуты. И прямо передо мной то, чего я так боялась, что с ужасом представляла себе.

— Нет! — Я бросаюсь в темную комнату.

Моя сестра сидит на полу, ее лицо от меня отвернуто. В хрупкой руке зажаты ножницы с длинными лезвиями, вокруг растеклась темная лужа.

— Бет, как же это… — шепчу я.

В легких у меня не осталось воздуха, в моих венах не осталось крови. Я опускаюсь на колени, поднимаю ее, она нереально легкая, бесплотная. На мгновение я замираю, отупев от боли, и тут Бет поднимает ко мне лицо — глаза открыты, она смотрит на меня, и я от облегчения смеюсь.

— Эрика? — Голос у нее совсем слабый.

— О, Бет! Что ты наделала? — Я отбрасываю волосы с ее лица, и только тут до меня доходит. Она их отрезала, отхватила напрочь. Темная лужа на полу — ее отрезанные длинные волосы. Без них она кажется совсем девочкой, маленькой и беззащитной. — Твои волосы! — реву я, а потом снова хохочу и целую ее лицо. Она не навредила себе, крови нет.

— Я никогда бы этого не сделала… Я хотела, но… Эдди…

— Ты не хотела это сделать! Ты не хочешь это сделать! Всерьез не собиралась, я знаю… — сбивчиво повторяю я. Я тяну ее за руки, слегка встряхиваю.

— Собиралась! На самом деле! — возражает она раздраженно, и мне кажется, что, будь у нее силы, она вырвалась бы из моих рук. — Зачем ты заставила его все тебе рассказать? Почему не послушала меня?

— Потому что это должно было случиться. И случилось. Но послушай ты меня, Бет, ты слышишь? Это важно. — Я поднимаю взгляд, замечаю свое отражение в зеркале на туалетном столике. Бледная, словно привидение. Но в моих глазах — я это вижу — правда, готовая вырваться на волю. Я делаю глубокий вдох. — Бет, Генри не умер. Гарри — это Генри! Это правда! Динни мне все рассказал… Он не умер тогда. Они его отвезли к своему другу, чтобы оказать первую помощь, а потом много лет возили по разным лагерям. Вот почему его так и не смогли найти…

— Что? — выдыхает Бет. Она глядит на меня, как змея, готовящаяся к нападению.

— Гарри — тот самый Гарри, с которым твой сын провел всю рождественскую неделю, — это наш кузен Генри.

Господи, как же я хочу поскорее снять с нее груз, я хочу ее исцелить! В наступившей тишине я слышу ее дыхание. Легкое трепетание воздуха, исходящее от нее.

— Это неправда, — слышен шепот.

— Правда, Бет. Чистая правда. Я в это верю. Динни никому не сказал, что там случилось, вот Микки и подумал, что это дело рук Динни, и они побоялись, что его будут судить, заберут из семьи…

— Нет, нет, нет! Все это полный бред! Я убила его, Рик. — Ее голос то повышается до отчаянного вопля, то затухает. — Я его убила.

Бет повторяет это уже тише, спокойнее, словно испытывает облегчение от того, что эти слова наконец вырвались наружу.