Избранное

Молли Магир посмотрела на мужа с нежностью и досадой. Годы сильно ее укатали — политика, революция, муж в тюрьме, мужа выпустили, дети, которых она поднимала на подачки родственников и пособия Фонда помощи семьям заключенных. О прожитых годах говорили кончики пальцев — красноватые, загрубелые — и алмазный блеск глаз.

— Ах, Пэдди, Пэдди, большое дитя! А ты знаешь, сколько тебе придется выложить за норковую шубку? Не говоря уже о собольей? А такое слово, как каракульча, я даже шепотом боюсь произнести.

— Ну, фунтов сто, — сказал Пэдди, набравшись духу. — Подумаешь — сто фунтов. Я теперь буду ворочать миллионами. Мне надо мыслить широко.

— Ой-ой-ой, — пропела Молли своим мягким лимерикским говорком, степенно и с достоинством, как полагается женщине, не раз державшей в руках — когда сидела в отцовской лавке — банкноты тысячами. — Да знаешь ли ты, Пэдди Магир, сколько с тебя возьмут за настоящее, шикарное манто? Оно может стоить тысячу гиней и больше.

— Тысячу гиней? За пальто? Да это же годовой оклад!

— Вот-вот.

Пэдди с силой втянул в себя воздух.

— И ты, — сказал он нерешительно, — хочешь, чтобы я купил тебе такую шубку?

Она засмеялась, довольная тем, что сумела сбить с него спесь.

— Упаси бог! Совсем не такую. Я думала подобрать что-нибудь славненькое фунтов за тридцать — сорок, самое крайнее пятьдесят. Столько нам по карману?

— Завтра же утром езжай к Свитцеру и возвращайся в шубке.

И все же даже тут ей послышалась нотка любования собой — вот какой я великий! Пусть! Она сказала, что еще подумает, поразузнает. Торопиться некуда. И в ближайшие четверть часа о шубке больше не было сказано ни слова.

— Пэдди! Насчет этой шубки! Надеюсь, ты не считаешь, что я веду себя как пошлая бабенка?

— Пошлая? Ты? С чего ты взяла?

— Ну, какая-нибудь nouveau riche [73]. Ведь шубка нужна мне вовсе не для форсу. — Молли подалась вперед и с жаром сказала: — Знаешь, для чего она мне нужна?

— Чтобы не мерзнуть. Зачем же еще.

— Ну да, это тоже, наверно. Да, — коротко подтвердила она. — Но пойми: теперь нас станут приглашать на вечера, приемы и все такое. А мне — мне решительно не в чем выйти.

— Ясно, — сказал Пэдди, но она знала — ничего ему не ясно.

— Видишь ли, — пустилась она в объяснения, — мне нужна вещь, которая сгодится на все случаи. Шубка нужна мне не для шика. (В голосе зазвучало презрение.) Ее набросишь — и иди куда угодно — одета не хуже других. Понимаешь, под шубку можно надеть даже старье.

— Что ж, звучит вполне логично.

Он вникал в вопрос о шубке с той же серьезностью, с какой вникал бы в записку о проекте обводных путей. Она откинулась на спинку стула, довольная, с видом женщины, которая все обосновала и может считать, что совесть ее чиста.

Но тут он все испортил.

— А скажи, пожалуйста, как обходятся женщины, у которых нет шубки? — спросил он.

— Они одеваются.

— Одеваются? Разве не все вы одеваетесь?

— Ах ты, глупышка! Они просто больше ни о чем не думают. А у меня нет на это времени. У меня на руках хозяйство, и потом, чтобы одеваться, надо иметь кучу денег. (Тут она заметила в его глазах искорку, видимо означавшую, что сорок фунтов тоже не кот наплакал.) Точнее, они накупают себе костюмов по двадцать пять фунтов. Полдюжины, не меньше. Тратят на туалеты пропасть времени и только о них и думают. Для того и живут. Вот женился бы на такой моднице, так знал бы, что значит одеваться. Шубка тем и хороша, что накинула ее — и выглядишь не хуже любой завзятой франтихи.

— Вот и превосходно! И купи себе шубку! — Он явно уже не испытывал восторга: шубка, как он теперь усвоил, вовсе не шикарная вещь, а практичная. Он пододвинул к себе папку с проектами. Надо взглянуть, что за пирс собираются сооружать в Керри. — Не будем упускать из виду, что шубка — это еще и красиво и тепло. Да и простужаться не будешь.

— Да, да! И еще шикарно! А как же! Удобно! Да! И все на свете! Да, да!

И она выбежала из комнаты, хлопнув дверью, и помчалась в детскую; укладывала детей, словно швыряла кули с торфом. Когда она вернулась, муж сидел, склонившись над чертежами и справочниками. Она принялась латать пижамку сына, но, повозившись немного, подняла ее на свет и посмотрела. Потом с отчаянием опустила на колени и перевела взгляд на ворох отложенного для починки белья.

— Когда-нибудь, когда от меня уже и косточек не останется, изобретут, дай бог, вечные пижамы, которые можно будет протирать, как клеенку, а латать при помощи клея.

Она уставилась на тлевший в камине торф. Дюжина пижам… Белье со всей семьи…

— Пэдди!

— А?

— Меньше всего я хочу, чтобы кто-то думал, будто я могу, при любых обстоятельствах, невесть что из себя воображать.

Она смотрела на мужа выжидающе. Тот не поднимал от чертежей головы.

— Клянусь тебе, меня воротит — просто воротит от этого новомодного выдрючивания.

— Так и надо.

— От этих жен, которым кажется, они недостаточно высоко вознеслись, пока не приобрели меховое манто.

Он пробубнил что-то над картой с пирсом.

— И что бы ты или кто другой ни говорил, а в меховом манто есть что-то пошловатое. Бесформенное оно какое-то. Особенно из ондатры. Я-то хотела шубку из черной мерлушки. Конечно, то, что надо, — это оцелот. Но он немыслимо дорогой. Настоящий. А искусственный я в жизни на себя не надену.

Он искоса взглянул на нее, на мгновение отрываясь от чертежей.

— Ты, кажется, прекрасно разбираешься в мехах. — Он откинулся на спинку стула и благосклонно усмехнулся. — Вот уж не знал, что у тебя все это время шубка была на уме.

— У меня? На уме? Только не у меня. Что ты хочешь сказать? Не говори глупостей. Просто мне нужна приличная вещь, чтобы было в чем поехать в театр или на бал, вот и все. А ты — на уме!

— Ну а чем плоха эта твоя штуковина с пушистым мехом на рукавах? Ну эта, переливающаяся, с, как их там, блестками, что ли?

— Эта? Ходить в этом! Господи милосердный! Да не говори ты о том, в чем ничего не понимаешь! Я ношу ее четырнадцать лет. Наряд моей бабушки на собственных похоронах.

Он засмеялся:

— Раньше ты ее любила.

— Раньше. Когда мне ее купили. Честное слово, Пэдди Магир, временами ты…

— Ну извини. Извини, извини. Я не хотел тебя обидеть. А сколько стоит оцелот?

— Фунтов восемьдесят пять — девяносто самое малое.

— Ну так почему бы нет?

— Скажи мне честно, Пэдди. Только честно, понимаешь? Ты всерьез думаешь, что я могу таскать на себе восемьдесят пять фунтов?

Магир провел карандашом черту на карте, урезая пирс на пять ярдов. Любопытно, пропустит ли это главный инспектор графства?

— Точнее, вопрос стоит так: устроит ли тебя мерлушковая шубка? Какого, ты сказала, она цвета? Черная? Странный цвет для овцы.

Он с досадой стер нанесенную черту: если срезать пять ярдов, пирс будет коротковат при отливах.

— Мех красят! — крикнула она. — Его и коричневым можно сделать. Из овечьей шкуры разные выделывают меха. Вот каракульча — мех неродившихся каракулевых ягнят.

Это его пробрало: в нем возмутилась добрая крестьянская кровь.

— Неродившихся! — воскликнул он. — Как же так? Что же, их…

— Да-да! Разве не мерзость? Клянусь небом, Пэдди, я сажала бы в тюрьму всех, кто ходит в каракульче. Всё, Пэдди, я решила. Я не могу покупать себе шубку. И не буду. И конец.

Она снова взяла в руки пижаму и оглядела ее влажными глазами. Пэдди решительно повернулся к жене: вопрос явно требовал всего его внимания.

— Молли, милая, я, право, не понимаю, чего ты хочешь. Точнее, нужна тебе шубка или не нужна? Точнее, меня интересует: предположим, ты не купишь себе шубку — как ты тогда обойдешься?

— Что тебя еще точнее интересует? — холодно отрезала она.

— Точнее, я не вижу острой необходимости в том, чтобы ты покупала шубку. Точнее, если она действительно тебе ни к чему. Есть ведь и другие способы одеваться. Раз у тебя неприязнь к мехам, почему бы не купить что-то другое, равноценное? В мире сотни миллионов женщин, и вряд ли все они носят шубки.