Женщины в игре без правил

икол из-за гололеда.

— Не берите в голову, — сказала им Елена. — Я найду.

И увидела, как они облегченно обрадовались.

Именно в этот миг настигло Елену странное чувство отстраненности от всех проблем. Все как бы не имело значения, что было полной дурью, полнейшей! Как могли не иметь значения все эти проблемы с отвезти-привезти в ее случае, если частника-водилу ей просто не осилить? Тем не менее побуждаемые поверхностным, бытовым сознанием мысли глубоко не проникли — скользнули и ушли. Она сказала матери, что надо ложиться в больницу. Мария Петровна даже обрадовалась, что Елена будет под приглядом. У нее сидела внутри осторожная дрожь от рассказанного Натальей сна.

И конечно, она тоже сразу подумала о машине, которую надо найти.

— Уточни время, и я заеду за тобой на машине.

— С машиной сложно, — ответила Елена. — Гололед.

Ездят одни крутые.

— Уточни время, — повторила Мария Петровна.

После нескольких звонков знакомым омашиненным подругам, услышав самые искренние и самые соболезнующие отказы, Мария Петровна взяла себя в рот и с чувством выплюнула. Была противна эта жалкость просьб, была противна собственная неустроенность: что же это, я дочь до больницы довезти не могу? Что же я такая косоруко-косолапо-из-уха-серо-текущая?

У Марии Петровны пальцы не тряслись, когда она звонила Кулачеву. Они были деревянными и не гнулись.

Он примчался в тот же вечер, и она, пока возилась с замками, просто упустила момент, когда он ее обнял.

Щелк-прощелк деревянными пальцами, и уже вся в руках, обхвачена и захвачена.

Она уткнулась ему в грудь, услышала тарабах его сердца, даже как бы уловила синкопы, по-медицински они называются тоже красиво — экстрасистолы. «Господи! Как хорошо! — подумала она, вдыхая запах его одеколона, тела, чувствуя, как в нежности его рук окостеневшие ее пальцы становятся гибкими и способными ощутить под рубашкой майку, угадать под ней бугор его плеча, а скользнув вниз, вникнуть в теплую подмышку, такое удивительное, сладкое возвращение в свои пределы, домой. — Господи! Как хорошо!»

Кулачев замер, держа ее в руках, боясь спугнуть счастье. С этой женщины станется — вырвется, вытолкнет.

Но ведь ему такая и нужна — своя-несвоя, награда, которая уходит сама, когда захочет…

— Ну что же ты со мной делаешь? — тихо сказал Кулачев в ее макушку. Седой круг ее волос нахально захватывал пространство головы, а он знал, как она к этому относится — к собственным заброшенным угодьям. Плохо относится. И до сих пор следила.

— Потому что сверху это выглядит лысиной! — так она ему объясняла летом, когда он предложил ей не красить волосы.

Сейчас в этой забытой седой тонзуре скрывалось признание страданий Маруси, ее смятения перед всем случившимся.

— Что же ты, дурочка, делаешь с нами? — спросил он тонзуру. — Кому же от этого лучше? Живу в пустой квартире один, как идиот… гнию… Пью водку…

— Не ври, — сказала Мария Петровна.

— Не вру, — ответил он. — Иначе не могу уснуть…

— Ну… не знаю, — сказала она, выходя