Я вас люблю

– Придётся морочить их, сколько смогу. И этот фигляр мне поможет. Ему приключенья нужны, он – маньяк приключений, – с какой-то тихой мстительностью сказал Барченко. – Мне нужно убраться отсюда быстрей и подальше. На горы, под землю, неважно. Но только бы с глаз их долой. Но прежде я должен знать, что тебе ничего не угрожает. А как это сделать?

– Я буду с тобой, вот и всё, – прошептала она, глядя на него исподлобья.

– Со мной быть нельзя, – бесстрастно сказал он. – Мы это даже и обсуждать не станем.

Она промолчала.

– Дина! Я хочу, чтобы ты уехала обратно в Берлин, к мужу.

– Как: к мужу? Зачем? Я его не люблю.

– Ну, значит, не к мужу. Ты должна уехать отсюда, вот и всё.

– Но я не могу! – задохнулась она. – Ведь здесь они все: Тата, няня! Илюша! Я разве их брошу?

– Я сделаю всё, что смогу, для любовника, – он неприязненно, но чётко выговорил это слово, – твоей сестры. И после этого вы все уедете. Дай мне слово.

Она затрясла своей растрёпанной головой:

– Нет! Я не могу!

– Тогда я не буду и пробовать, – сухо сказал он и пошел в столовую.

Она застыла, прижав к вискам ладони и глядя в пол. Потом, не отнимая рук, тихо пошла за ним. Барченко сидел за столом, спиной к ней, и не обернулся.

– Хорошо, – хрипло сказала она. – Я всё, как ты хочешь… как скажешь…

В гимназии Алфёровых произошло радостное событие: было получено разрешение Наркомпроса на выезд в деревню, где предполагалось провести всё лето и прокормиться собственным трудом. У Александры Самсоновны была небольшая дача в подмосковном Пушкине, в двух шагах от которой пустовало помещение бывшего интерната, закрытого из-за отсутствия педагогического состава. Стало быть, там можно было и разместиться, и там же вскопать огород, засадить его картошкой, согнать червяков всех с малины и вишен, варенья сварить на всю зиму, купаться. Река эта Клязьма, как уверяла вдохновенная Александра Самсоновна, полным-полна рыбы. И рыбы поесть можно будет, как раньше. Варёной и жареной: рыбы с картошкой.

Выехать решили в конце мая, как только отыграют ежегодный спектакль, на который раньше, в прежние времена, собиралась половина Москвы.

Спектакль, поставленный по пушкинской «Сказке о мёртвой царевне», прошёл хорошо, и особенно хороша была царевна, которая, сидя за прялкою, спела романс. И романс был хорош. Александра Самсоновна едва не расплакалась, хотя была вовсе и не из плаксивых, когда эта девочка, Надя Бестужева, с полураспустившейся русой косой и яблочным свежим румянцем, выводила своим грудным – из прошлого ясного времени – голосом:

За окном было почти лето, уже отцветала черёмуха, и первые бабочки летали в согревшемся воздухе, словно цветы, и так же, как прежде, вовсю пели птицы, не знавшие или, по счастью, забывшие, какой идёт год и как много стреляют. Надя Бестужева лежала посреди сцены, накрытая куском тонкой белой материи, сквозь которую нежно и загадочно обрисовывались контуры её молодого тела, её круглого лица с неплотно закрытыми ресницами, а Александра Самсоновна, глотая горячие слёзы, просила Бога, чтоб всё это кончилось, всё усмирилось, зима бы опять наступила такая, как в этом романсе, вся в лунном сияньи… И чтобы не ходили по улицам эти жуткие патрули, не уводили бы людей по ночам люди в кожаных куртках, не пропадали бы целые семьи и не голодали бы, не умирали. Она просила Бога помиловать всех, и простить, и уже не наказывать, а люди, наверное, поймут и, наверное, исправятся, досталось ведь всем, даже тем, кто стреляет, досталось и им, и их детям достанется, – как детям расти, когда всех убивают…

Надя Бестужева лежала под тонкой материей, и губы её дрожали от смеха, и ресницы были неплотно прикрыты, потому что она подглядывала, как королевич Елисей, которого играл двенадцатилетний брат другой гимназистки, Мани Олсуфьевой, весь красный от смущения, звонким своим, ещё детским голосом спрашивает у месяца:

Александра Самсоновна не отирала радостных слёз, и ей первый раз пришло в голову, что ведь, наверное, оттуда, сверху, и впрямь всех их видно, и есть ещё жизнь, где не одни только страдания и убийства, а много всего: и цветов, и плодов, и дети играют, как прежде играли: мячами и куклами, и не может быть, чтобы свет этой жизни, солнце её не согрели когда-нибудь и голодную Москву, и толпы куда-то бегущих, орущих, лишившихся разума русских людей…

Большая и полная Александра Самсоновна, сильно постаревшая за эту зиму и в свои тридцать девять лет казавшаяся пятидесятилетней, плакала, как девочка, стараясь так низко опустить свою поседевшую кудрявую голову, чтобы ни гости, ни, главное, муж не заметили того, что с ней происходит. Она смотрела на высокого мальчика Петю Олсуфьева с нежно-голубоватыми голодными тенями под глазами, и душа её разрывалась от страха за него, пытаясь вместить в себя то, чего она не понимала, хотя и пыталась понять. Несколько раз за эту страшную зиму Александра Самсоновна мысленно возвращалась к тому разговору, который состоялся между её мужем и Константином Петровичем Любимовым, в монашестве архимандритом Кронидом.

– Страшно мне, Константин Петрович, – сказал тогда муж, – страшно, что люди, увидевши беззакония и жестокость, потерявшие, скажем, близких, особенно детей, – эти люди не оборотятся к Богу, а отвратятся от Него.

– И мне очень страшно, – ответил архимандрит. – Не услышало сердце человеческое того, что сказано Пророком: «Ибо пути Мои – не ваши пути, и мысли Мои – не ваши мысли». А без этих слов какая вера? Пустые обряды, вот ужас-то в чём….

Спектакль уже завершился, и Надя Бестужева, смеясь от радости и крепко держа за руку высокого и нескладного, как все мальчики в этом возрасте, королевича Елисея, низко кланялась благодарным зрителям, и русая полураспущенная коса её почти доставала до полу. Александра Самсоновна поймала на себе вопрошающий взгляд мужа и быстро, обеими руками, крепко вытерла глаза, но странная, радостная и одновременно мучающая её своей силой дрожь внутри не унималась, сердце колотилось с таким гулким звоном, как будто желало, чтоб все его слышали, и в конце концов, неестественно улыбаясь, Александра Самсоновна вышла из маленького актового зала, тяжело ступая, добралась до рукомойника в самом конце коридора – воды давно не было, водопровод не работал – и начала жадно умываться. Но тут её вдруг затошнило, голова закружилась, и она, боясь упасть, осторожно села на корточки и вжала в колени мокрое лицо. Вышедший следом Александр Данилыч увидел, что она сидит на полу – одна в пустом коридоре, – и испуганно окликнул её:

– Что, Саша? Ты что, нездорова?

Александра Самсоновна подняла на него заплаканные, сияющие любовью и страхом глаза.