Джентльмены

Мы пытались увлечь Генри с собой, но он упрямился.

— Не собираюсь я ходить ни на какие чертовы демонстрации, — повторял он снова и снова. — Мне нравится, как пахнет в этом городе. Мне всегда нравились мегаполисы, — убеждал он нас.

— Тогда нечего трепаться об ответственности направо и налево, если сам не можешь выразить свое мнение! — сказал Лео.

— «Нечего трепаться об ответственности!» — передразнил его Генри. — Кто бы говорил! Не тебе разглагольствовать об ответственности, когда ты паразитируешь на нас и на всем нашем обществе, и даже за себя не отвечаешь!

— Это не имеет отношения…

— Еще как имеет! Вот что я тебе скажу, — продолжал Генри тоном рассерженного директора школы. — Если не отвечаешь за себя, то нечего тащиться на улицу и делать вид, что отвечаешь за других!

Лео был на удивление спокоен, горячился все больше Генри, вероятно, чувствуя необходимость оправдаться любой ценой. Я старался как можно дольше не ввязываться в перепалку, так как понимал, что это, скорее, выяснение личных отношений, чем дебаты об экологии Стокгольма.

— Ладно, — сказал Лео. — Если ты пойдешь, я останусь дома: тыможешь отвечать и за себя, и за полмира.

— Послушай, парень, — ответил Генри. — Я отвечаю за тебя, и этого достаточно. Я ради тебя подписал сотню разных бумаг, заверяя и подтверждая, что мы справимся. Этого не достаточно?

— Ты все время бьешь ниже пояса, — сказал Лео. — Пользуешься мной, чтобы потом сидеть с довольным видом, сложив ручки на груди. Ты всегда был таким. Ты проклятый филистер, Генри. Ну, скажи, разве он не реакционер?

— В данный момент я соглашусь с тем, что ты — смехотворный реакционер, — вынужденно согласился я.

— Ре-ак-ци-о-нер, — повторил наш грешник по слогам, провел рукой по волосам и уставился в стол. — Только потому, что не участвую во всех демонстрациях подряд! Это же смешно, это просто смешно!

— Вовсе не смешно. Тебя зовут не на все подряд демонстрации, а на одну-единственную. Можешь сколько угодно разглагольствовать о том, что ты джентльмен и что тебе прекрасно живется без постоянной работы. Хорошо, что ты справляешься, но не надо делать вид, что мир за пределами твоего дома — рай…

Лео удалось загнать Генри в угол, и, как всегда в подобных случаях, тот, не видя иного выхода, вне себя от гнева бросился в свою комнату. Он почувствовал себя жертвой заговора, направленного исключительно против него, — заговора шайки паразитов, которые ничего не знают о Жизни и о Мире.

Мы же с Лео отправились к Слюссен. Демонстрация удалась: музыка и веселье делали ее похожей на зимний карнавал. Целая команда художников, состоящая из сотни с лишним человек, расписала Горб на Хурнсгатан, а буржуазный мэр, который пытался собственноручно, но от имени закона воспрепятствовать анархистской затее, оказался полностью вымазан голубой краской. В этот самый момент я случайно взглянул вверх и увидел любопытную физиономию Генри Моргана в окне гостиной: выглядел он так, словно ему более всего на свете хотелось быть вместе с нами. Потом шествие двинулось к кварталу Йернет, который немедленно объявили оккупированной территорией.

Лео исчез в толпе, встретив каких-то старых приятелей, я тоже повстречал знакомых и домой вернулся довольно поздно. Генри успел прийти в себя, и мы решили забыть утреннее происшествие. Меня это вполне устраивало. Генри же был консервативным, как сама смерть, как ребенок.

— Подъем! Подъем! — услышал я воскресным утром, не успев открыть глаза. — Подъем! Подъем!

Генри- затейникразбудил нас в восемь утра, так как ему взбрело в голову, что мы должны отправиться кататься на лыжах и дышать свежим воздухом. День был чудесный — один из лучших за всю зиму: солнце сияло, снег искрился, идеальная погода для лыжной прогулки.

На чердаке стояла целая батарея старых лыж, и после завтрака наш руководитель повел своих сонных питомцев мерить старые, пропитанные жиром ботинки, лыжи со старомодными кожаными креплениями и выбирать тяжелые бамбуковые палки. Мы легко собрали три полных лыжных комплекта и нашли отличную старую лыжную мазь.

Наш руководитель приготовил целый рюкзак бутербродов с яичницей, колбасой, сыром и огурцом, налил в термос горячего шоколада, взял фрукты и сменную одежду. Мы нехотя натянули на себя спортивные костюмы — сам Генри прекрасно смотрелся в дедовых брюках-гольф и лыжной шапочке с козырьком и ушками — и отправились на автобусе к Хелласгорден.

Генри, разумеется, оказался великим лыжником. Несмотря на рюкзак, он припустил с такой скоростью, что мы и опомниться не успели. Нам с Лео ничего не оставалось, кроме как отправиться следом. Лео ныл и жаловался, что лыжи скользят назад, сопли текут прямо в рот, а снег забивается под воротник.

— Проклятые, чертовы лыжи! — Он бранился так, что снег таял, а бодрячки, со свистом проносящиеся мимо на современных спортивных лыжах с защитным покрытием, оборачивались, чтобы рассмотреть это чудище.

— Ну зачем мы сюда потащились? — стенало чудище. — У меня мозоли, вот черт…

Мы не спеша продвигались по лыжне, то и дело уступая ее ищейкам в красивых спортивных костюмах, и спустя полчаса, когда мы перебрались через ледяную равнину, преодолели тяжкий подъем и оказались в лесу, Лео перестал капризничать и признал, что давно так весело не проводил время. Генри указал нам лыжню длиной километров в десять, и вскоре мы обнаружили его на вершине пригорка: Генри успел достать припасы и даже подцепить молодую мамашу, которая вышла на прогулку с сыном.

— Добро пожаловать, Сикстен и Нильс! — гаркнул Генри, и мы присоединились к компании, поприветствовав маму и сына.

Генри очистил от снега поваленный ствол, мы уселись на него, как на скамейку, и принялись уплетать бутерброды, прихлебывать шоколад, чистить апельсины, довольно вздыхать и греться на солнце. Мамаша оказалась бодренькой школьной учительницей из района Накка, а ее девятилетний сын ценил катание на лыжах не больше, чем Лео. Он все время просился домой, и даже воодушевленный Генри не мог настроить его на другой лад. Мы, как могли, пытались объяснить парнишке, что воспоминания об этом дне будут радовать его, когда он вырастет и больше уже не сможет кататься на лыжах, потому что только в детстве бывает так много, много снега. Парень нас не понимал: он видел, что мы взрослые, а снега много — значит, когда он вырастет, снега будет по-прежнему много. Мы пытались обмануть его, а он обманываться не хотел, он хотел домой, и когда у нас не осталось шоколада, он совсем скис. Молодая, бодрая, красивая и одинокая мамаша решила, что лучше всего отправиться домой, поблагодарила за угощение, заставился сына вежливо попрощаться и скрылась.

— Жаль, такая штучка, — вздохнул Генри.

— Расслабься.

— Если бы вы не внушили парнишке, что на лыжах скучно, мы поехали бы к ней домой, она накормила бы меня воскресным обедом, я прочитал бы спиногрызу сказку, а об остальном догадывайтесь сами…

— Придется наслаждаться природой и аскезой, — сказал я. — А Генри, раз уж он такой чаровник, пусть едет вперед и ловит красоток.

— О-па, — отозвался Генри. — Кто-то у нас скис… Да, я обаятельный, и…

— Не ты, а твои штаны.

Пожалуй, только настоящие шведские старожилы знают, что такое настоящий мороз, что значит проснуться среди ночи в чулках и носках, белье, пижаме и ночном колпаке, в постели под двойным одеялом и покрывалом, с грелкой — и все равно дрожать от холода. Я проснулся в старой кровати Геринга, несмотря на смертельную усталость после лыжной прогулки на Хеллас, и мне показалось, что температура в комнате ниже нуля: окно было полностью покрыто инеем, а когда я стал дышать на руки, то увидел пар. Кончик носа онемел, кожу щипало от холода.

Эта ночь, вероятно, стала одной из самых холодных ночей в Стокгольме за весь послевоенный период. Теперь я знал, что такое мороз. Даже газетная бумага казалась жесткой, почти подмерзшей: я скомкал пару спортивных репортажей и бросил в печь, добавив пару кусков легковоспламеняющегося мазонита, с помощью которого можно разжечь и более грубые, тяжелые материалы.