Вчера

— Пора, пожалуй, партсобрание созвать на тему качества продукции, — успел вставить Краминов.

— Ага, вот–вот! Давно бы уже, товарищ парторг, — лукаво усмехнулся, подбадривая Краминова, Петлюк, — ну ладно, идите по местам и чтобы порядочек не хромал!

Совещанцы, гремя стульями, устремились кто домой, кто по цеху. Зазыкин и Цовик задержались дольше других. Каждый пытался пересидеть другого, чтобы остаться наедине с Петлюком, но тому уже надоели бесконечные хлопоты неудачного утра и он погнал их:

— Идите, чего нахохлились? Особенно тебя, Зазыкин, приглашаю, сходи, проверь, как запустились твои орлята, не гонят ли машину, как у Цовика.

Зазыкин вышколенно встал, но внутри у него закипела злость:

«Цовика пригреваешь? Ну погоди! Прокатят тебя на вороных–гнедых, а двуличный Цовик смеяться будет. Недаром поговаривают, что Кулаков умышленно делает вид, что не замечает бракованного агломерата, а в действительности он разгружает брак отдельно, отвел в складе специальный угол. И куча рыжего сырого боксита уже едва не подпирает потолок склада.

— Накоплю побольше, — говорит Кулаков, — а потом позвоню в обком, приезжайте, полюбуйтесь успехами передовика Петра Прохоровича.

И скостит гада. Кулаков дядька знающий, недаром до Петлюка аглоцех возглавлял, строил его, и понятно, что ему горько смотреть, как чудо автоматизации в хлев превращается. Ну погоди!".

И Зазыкин притворил дверь.

— Ну что скажешь, Соломон Ильич? — взглянул Петлюк на Цовика, кокетливо потупившегося у порога.

— Новость нехорошая, Петр Прохорович. Рабочие, слыхал я, письмо на вас в «Правду» накалякали.

— Анонимка? — уточнил, внутренне напрягаясь, как если бы горнист сыграл тревогу, Петлюк.

— Где там, десятка два подписалось. В основном, из моей смены…

— Куда же ты, анархист, смотрел? Не понимаешь, что ли, чем это и тебе пахнет? Безобразие! Кто организовал? О чем писали?

— Ничего я не знаю, они мне не говорят, тайком и подписи собирали. И будто бы и Крохмаль, и Гущин подмахнули… Как бы чего не вышло, коммунисты же они.

— Да–да, хорошо, что ты, Цовик, рассказал, но я думаю, ничего в письме противоестественного нет. И тебе ахать по всем углам не рекомендую. Они имеют полное право писать, куда им заблагорассудится, а если у нас все в порядке, так никто, никакая проверка не страшны. А наш цех, как говорится, не в отстающих, показатели — соседям на зависть. Но можешь передать твоим бузотерам одно — надо добросовестно работать, а как, в каких условиях, не их дело. Есть начальник цеха, вы, мастера, ИТР, партийная организация. Мы о производстве болеем, заботимся и, если что не так, дело житейское и вопрос решается в рабочем порядке. Кто не понимает, может писать и убираться вон. Вон! — гаркнул Петлюк так свирепо, что Цовик поспешил подняться, приняв возглас в свой адрес.

Пётр Прохорович остановил его знаком, затем просто и по–товарищески протянул руку:

— Попытайся узнать, что и как, а то, ненароком, застанет нас кляуза врасплох.

Цовик пообещал сделать все возможное, чтобы выяснить, чем дышут рабочие смены, но осторожно, очень осторожно.

После его ухода Петлюк позвонил председателю завкома Лупиносу:

— Не посчитай за труд, Миша, зайди ко мне. Не можешь? Ну, тогда не беспокойся, я сейчас приду сам, — и, положив трубку, направился в угол кабинета к никелированной вешалке, где как галка на суку опиленного на ленинский субботник тополя приспособилась темносиняя фетровая шляпа, а на нижнем крюке висел серый габардиновый макинтош китайского производства.

Осеннее солнце собралось с силами и крепко пригрело прозрачную голубую атмосферу, стены производственных корпусов, переброшенные на изрядной высоте из корпуса в корпус галереи. На заводском дворе было чисто и радостно. Ровно и сильно дышал эксгаустер, пропуская через стальные легкие турбин раскаленный воздух, прососанный через пирог из шихты, и гнал его в небо по веселой кирпичной трубе. Переплетения галерей и здания отделений днем выглядели не так внушительно и, главное, оказывались грязными, запыленными. Но запыленность их производила впечатление не запущенности, а скорее простительной неряшливости, подумалось Петлюку. В шестиэтажном кирпичном корпусе и смежных зданиях билось, стучало, гудело металлическое нутро аглоцеха, перегоняя по венам транспортеров потоки шихты, возврата и дробленого боксита.

У спекательного отделения, где дымился паром и чадом проём выдачи, толкался маневровый паровозик. Передвинув цепочку вагонов на какой–нибудь метр, он устало замирал. Тогда ребята, те, что мотались на выдаче, включали транспортер, хобот которого свисал над очередным думпкаром, и дымящиеся, еще лилово–красные глыбы агломерата срывались вниз с барабана, сотрясая вагон. В думпкаре глыбы быстро остывали, темнея, и когда куча достигала бортов, всю цепочку вагонов проталкивали еще на метр. И опять все начиналось в прежнем порядке, рядом с предыдущим конусом агломерата на полу думпкара вырастал, дымясь и меняясь в цвете, следующий конус.

— Уже три думпкара набили, — с удовлетворением сосчитал Петлюк.

— Сто восемьдесят тонн готово, а еще нет и часу дня! Изумительно! Ну и погнал сегодня с перепугу Зазыкин, может тонн триста шестьдесят отгрохать и далеко против других вырваться вперед. Но ничего, завтра мы ему всучим ремонт на полсмены, а задание сохраним полностью. Он и осядет до 105–106 процентов. Держать их в кулаке, только тогда можно спать спокойно. Письмо! Я вам покажу письма строчить, запомните до гроба, писатели! Узнать бы, кто закоперщик, я бы его, говнюка, без премии до нового года промарыжил…

Металлоломно дребезжа на стыках рельсов, позванивая на перекрестках, трамвай несся с Жилмассива, что напротив завода «Двадцать девять», по окраине прогретого утренним июньским солнцем Запорожья. Вот уже и мостик через железнодорожные пути станции Запорожье — Второе. Круто повернув перед Большим Базаром, вагон выбросил полсотни работяг ночной смены, решивших не ехать до площади Свободы, а пройтись через рынок и вниз по улице Анголенко до проспекта Ленина на людное место у кинотеатра «Комсомолец».

Вышел и Семён. Устало позёвывая, не спеша пошел, войдя в базар, овощными рядами. Любил Сенька Большой Базар с детства. Не раз мать приводила его сюда по воскресеньям.

За столом, уставленным чего душа желает, хорохорился изрядно подвыпивший Лупинос. Нора сидела слева от него и усердно раз за разом подливала ему в рюмку коньяку.

— Благодарю, довольно… Хозяюшка, Нора, не лей понапрасну, я — готов!

— Пей, Лупинос, и чувствуй себя как на войне, — добродушно трепал его по плечу Петр Прохорович. Нора, хохотнув, налила и себе.

— В России испокон веков пьют, — рассуждал Петлюк, — классическая страна пьянства, казнокрадства и бюрократии.

— Петенька, к чему эти экскурсы в царское прошлое? — толкнула его локтем Нора.

— Не толкайся, женщина! Мы кровью завоевали наше право слова, мы, марксисты–ленинцы, не боимся инсинуаций политиканствующих мещан, мы… да что тебе объяснять! Миша! — Петлюк подсел поближе к Лупиносу. — Миша, я пригласил тебя посоветоваться насчет фактов саботажа у меня в цехе. Помоги, посоветуй!

— Что, артист продолжает свой монолог, — догадался Лупинос. — Серба или как там его?

— Вот–вот, сопливый философ вздумал меня учить! Как я непростительно ошибся, Миша. Повысил ему разряд. Перевел дробильщиком. Теперь он имеет в месяц тысячу двести — тысячу триста и подымает кипешь, дурень. Нельзя доверять никому! Учён же, вот досада, а дал такого маху!

— Понизь ему разряд, обруби премию, и он, как миленький, хвост подожмет.

— Не могу. Уже не могу. Теперь цех сразу поймет, из–за чего я на него давлю. Нет, в свете новых сведений, которыми я обладаю, такие меры уже неразумны. Нас, старых чекистов, не проведешь!

— Что же это за сведения, Петр?

— Письмецо работяги намарали в «Правду», а о чем, неизвестно.