Где ты теперь?

Рассказывать Эйдис о нашей поездке мне не хотелось, я сказал, что корабль – лишь хобби, просто чтобы найти выход энергии, и запретил остальным говорить о том, что истинное предназначение корабля – эвакуация. Выходило это у нас плохо: собираясь вместе, мы только и говорили, что о корабле, поэтому, когда мы закрыли эту тему, нам оставалось лишь бормотать что-то невнятное о погоде, фарерских традициях, рыболовстве, распределении датских государственных субсидий, обсуждать красоту местных тупиков и Оулавсекан, то есть все то, что мы уже сто раз обсудили. Поэтому однажды вечером, ложась спать, я с облегчением заметил, что Эйдис и не собирается засыпать, а хочет о чем-то поговорить.

– Почему ты ничего не сказал? Почему никто из вас ничего мне не рассказал?

Я сделал вид, что не понял:

– Ты о чем?

– Матиас, я знаю, что через пару месяцев ваш центр в Гьогве закроют.

– Откуда?

– Откуда? Ты это серьезно? Господи, да все знают, ты что, газет, что ли, не читаешь?

– Нет, – ответил я, и меня передернуло. Газет я не читал. И почти не смотрел телевизор. Так же как Палли, Анна и Карл. Я знал, что Хавстейн читал газеты, следил за новостями, но он никогда не пересказывал нам, что пишут.

– В газетах и по телевизору это очень бурно обсуждается. Очень многие против того, чтобы вас закрыли. Ты правда об этом не знал?

– Правда.

– И чем ты собирался заниматься? Когда вам придет конец?

Я задумался, что ответить, но Эйдис меня опередила:

– Только на этот раз не исчезай, Матиас, ладно? Обещай, что предупредишь меня заранее.

– Я исчезну первого апреля, – сказал я, – два месяца осталось.

– Куда?

– В Гренаду. Или в Тобаго.

– Где это?

– В Карибском море. Туда надо плыть на корабле. Это довольно далеко.

Она, похоже, расстроилась, сжалась в комочек, и мне пришлось вытаскивать ее из-под простыней. И тут я выложил все про корабль, который почти достроен, и о том, что первого апреля рано утром мы незаметно исчезнем и никто нас больше не увидит.

– Иисусе Христосе! – вырвалось у нее, когда я закончил рассказ.

– Ну, что ты, он тут ни при чем.

– Кто?

– Иисус Христос.

– Ты совсем безумный!

– Знаю.

Прошло секунды четыре, прежде чем она спросила:

– А можно мне с вами?

– Ты серьезно? – изумленно спросил я.

– Мне здесь почти нечего делать. Да и Фарерам от меня пора отдохнуть. К тому же и о тебе надо подумать.

– Обо мне?

– По-моему, тебе это только на пользу пойдет.

– Отдых?

– Нет, что я поеду с тобой.

– Правда?

– Всем нужно, чтобы о них заботились.

– Даже тем, кто почти не показывается на люди?

Она энергично закивала.

– Что знал я, полагая, что смогу пройти весь путь в одиночестве?

– Чего-о?

– Почитай Роберта Крили.

– Думаешь, стоит?

– Угу.

Улыбнувшись, Эйдис накрыла меня одеялом, и то, что произошло со мной потом, даже и не объяснишь сразу, меня будто озарило: все, что я решил до этого, неправильно. Уткнувшись лицом в одеяло, прислушиваясь к смеху и крикам Эйдис, которая вскарабкалась на меня, я осознал вдруг, что больше всего на свете мне хочется, чтобы она поехала с нами, и я вдруг испугался того, что сам не додумался ее спросить. Эйдис. Которая появилась ниоткуда, так что я и понять-то ничего не успел. Я даже не думал об этом. Тем не менее она сейчас здесь. И именно здесь, в розовой комнате в Торсхавне, весной 2001 года, впервые за пятнадцать лет, любовь накрыла меня, Матиаса, с головой.

– Ну, так можно мне с вами? – снова спросила она.

– Можно. Но тебе надо сперва доказать, что ты чокнутая. А то не получишь спасательный жилет.

– Летом я живу в доме без электричества. Еще я всю зиму, когда жила в Финляндии, проходила в легких кроссовках. К тому же на Фарерах больше нет девушек с такими короткими волосами. Вот, потрогай.

Я провел рукой по ее голове.

– Психически нормальные на Фарерах не стригутся так коротко.

– Нет?

– Когда дует ветер, очень холодно.

– Ага, знаю. Чокнутая.

Вот так мы и взяли с собой Эйдис. Она переехала к нам с Карлом. Через месяц, в середине февраля, к нам присоединились Хавстейн, Анна и Палли. Чтобы быть поближе к кораблю и продолжать работу ежедневно. Мы потихоньку начали перевозить с Фабрики в Торсхавн вещи, которые решили взять с собой. Их было довольно мало: книги, одежда, чемоданы, магнитофон и диски. И вдруг в один прекрасный день Хавстейн попросил нас с Карлом арендовать грузовик и подъехать в Гьогв. И вот, стоя в его кабинете, мы пялились на двенадцать огромных шкафов с архивами.

– Ты это серьезно? – спросил Карл.

– Ты действительно хочешь все это взять с собой?

– Да.

– Хавстейн, – начал я, – они весят тонну. По меньшей мере. Да мы же сразу ко дну пойдем.

– Нет. Мы возьмем их с собой.

Карл бодро подошел к одному из шкафов и попытался сдвинуть его. Шкаф оказался тяжелым. Тяжелым, как сто чертей.

– Ни хрена, – сказал я, – ничего не выйдет. Забудь о них.

– Либо мы берем их с собой, либо никуда не едем.

– Они слишком тяжелые.

– Может, взять только бумаги, а сами шкафы оставить? – предложил Карл.

– Все равно тяжело получается, – упорствовал я, – ну на что они тебе? Там ты тоже собираешься клинику открывать? Может, расскажешь, на черта тебе полторы тонны мертвого груза на борту?

– Это никого не касается, – Хавстейн тяжело посмотрел на меня, – и по-моему, тебе это известно.

– Но…

– Ребята, вы о чем это?

Карл посмотрел на меня. Я посмотрел на него. Мы посмотрели на Хавстейна.

– Можно тебя на минутку? – Мы с Хавстейном вышли в коридор. – Слушай, они, во-первых, весят больше тонны, а во-вторых, ты еще и размеры учти! Они же не поместятся на корабле! Ну зачем тебе все эти бумажки? Объясни, будь так добр, если уж ты считаешь, что я всенепременно должен погрузить их на борт!

– Не такие уж они и тяжелые, – пытался возразить Хавстейн, – я все рассчитал.

– Почему ты не можешь мне по-человечески ответить, а?

– Это вас не касается.

– Ты хочешь погрузить это на наш корабль. Это нас еще как касается!

– Каждый может найти свое объяснение.

– Знаю. И каково же твое объяснение?

– Матиас, позволь задать тебе один вопрос. Почему ты стал садовником?

– Нет, это я задам тебе вопрос, Хавстейн: почему ты стал психиатром? А? Почему бы тебе просто не рассказать мне правду?

– Ты о чем это?

– Тебе небось казалось, что это такая хорошая профессия, верно? Что все будут тебя уважать? Но все обернулось совсем иначе, так?

– Я вообще не понимаю, о чем ты…

– Так что пошло не так, а? У тебя ведь были какие-то проблемы, верно? Это еще в Дании началось? Ведь это оттуда жизнь твою отправили курьерской почтой прямо к черту? Ты что, издевался над пациентами? Может, ты обманом тянул с них деньги, заставляя их лечиться, когда на то не было необходимости? Или нарушил клятву о неразглашении? Или может, просто-напросто перестал являться на работу трезвым? Так было, я угадал? Ты запил и не мог успокоиться, пока не допьешь до дна, только дна этого не было видно, всегда ведь можно сбегать в магазин за добавкой, можно сходить в бар или…

– Да о чем ты, я…

– И это вовсе не ты придумал открыть на Фабрике реабилитационный центр, так? И отец твой не вкладывал в его постройку никаких денег! Идея эта принадлежала государству, и государство это тебя самого отправило на реабилитацию, подальше от людей, потому что ты спятил еще в Копенгагене и никому не хотелось, чтобы невменяемый шастал по городской больнице, а в Гьогве от тебя не было никакого вреда. Почему только тебя не уволили? Почему они не отпустили тебя на все четыре стороны, а вместо этого разрешили руководить Фабрикой? Может, ты был опасен? Может, на совести у тебя какой-то проступок?

– Мой дед…