Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

А не видели ли вы, как мастер-устад где-нибудь в Самарканде склеивает, точнее склепывает старую разбитую пиалу? Как пальцы его чутко, любовно касаются простого обиходного фарфора, скрепляя его мягким металлом через просверленные в черепках дырочки? После войны не хватало посуды, но и много позже я видел устадов, чинивших расколотые чайники и пиалы. Человек не мог пройти мимо разломанного труда другого человека. Это ли не культура, может быть, высшая ее форма? А потом уже Регистан, минареты Бухары, росписи древнего Пенджикента. Как и ритоны Нисы или сокровища древней Гаяур-калы, найденные вдруг где-то под Пермью. И Великий Шелковый путь — это потом.

А в основе все то же: посмотрите полупудовые гроздья янтарно-розового «санолу» на виноградных деревьях — патриархах у Исфары и Кафирнигана. «Солнце» и «Бог» соединяются в слове «виноград» на языке дари. Но то лишь высокий поэтический образ. Эти именно виноградные деревья со стелющейся на целый квартал кроной — производное высочайшей многотысячелетней культуры. Как и двухпудовые дыни гарры-кыз, а с ними гуляби, доньер, абдуляхон, сарык, бахрман, от запаха и красок которых кружится голова — они от единого культурного очага народов, населяющих сердце Азии. Все зто уже было здесь, когда пришли фаланги Александра Македонского.

И жилища уже были, соответствующие способу жизни. Русский военный инженер в прошлом веке изумился микронной точности расчета уя — многокрылой казахской юрты, что заставило его сравнить это лишь с расчетами римского собора. Идеальный подбор и выверенность многочисленных деталей свидетельствовали о древнем безвестном гении. От себя добавлю, что неизвестно, труднее ли было построить недвижный каменный собор или эту юрту, вмещавшую порой до полутысячи человек и могущую в полчаса быть разобранной и уложенной на верблюдов. И опять же выведение и объездка другой породы лошадей, способных делать двухсоткилометровые пробеги и добывать себе корм из-под снега. Не так все это легко, как показывается в кинохронике: на ласковом ветерке, под теплым солнышком пасутся овцы, и чабан с транзистором на шее от нечего делать читает стихи. Как и напоенные оранжевым солнцем курага или кроваво-красные гранаты, которые мы в понятном, ввиду их цены, изобилии видим на прилавках базаров от Магадана до Калининграда, тоже не растут сами по себе. За ними — культура и труд бесчисленных поколений, не прерывающийся и поныне, хотя, кажется, все было сделано для того, чтобы его прервать. От чего, впрочем, и цены…

А главное — лица людей. Прежде всего, мудрое спокойствие труда у человека, укладывающего поклажу на верблюда. Как далеко оно от всяческого камлания, лозунгов, недобрых обезьяньих страстей. Человек наедине с пустыней, и он не покоряет ее, а живет в ней. Кто видел, сможет ли забыть лица самаркандских мастеров, ферганских кузнецов, хорезмских резчиков по дереву, текинских ковровщиц. Некий свет источают их лица, руки — древний, благородный. И дети, которые стайками бегают среди старых крепостных стен с бараном, позолотив ему рога. Точно такая же картина на фресках полуторатысячелетней давности, на совсем уже древних гигантских ритонах…

И лица эти от всех возможных на земле этносов, все цвета глаз, оттенки кожи, завитки волос. Это естественно посередине самого большого континента. К сакской, эф-талитской, кушанской, иран-туранской основе непрерывно, подобно кровообращению в вечно молодом организме, прибавлялись все новые элементы. Это происходило регулярно, подобно муссонам, со всех четырех сторон света. Здесь находятся истоки индийских Вед. Сюда ссылались библейские колена. Здесь, после казни каждого третьего, оставил навечно свои взбунтовавшиеся фаланги великий македонец. Плененные легионеры Марка Красса строили тут плотины, что до сих пор дают воду пригиндукушским оазисам. Караханиды и согдийские владыки селили здесь мастеров с Хуанхэ, хорезмшахи составляли свою гвардию из черных рабов, привезенных из далекой Африки. Век за веками вливались сюда гуннские, тюркские, монгольские волны, с другой стороны стремительным вихрем неслись аравийские всадники. И все так или иначе оседали в горах и долинах, в безбрежных степях и пустынях, образуя, несмотря на разность этнических типов, языков и наречий, единую великую культуру — непреходящее звено в культуре всего человечества. И когда я вижу, как превосходительно кривятся губы у некоего представителя «высшей культуры» лишь потому, что тут пренебрегают квасом, предпочитая ему чай или кумыс, то от удивления перед столь очевидной нравственной неполноценностью лишь пожимаю плечами…

Гений русской сатиры был по-русски крут и нелицеприятен. Своих мерзавцев он не выделял из общего хора. Все те же «господа ташкентцы»: российская накипь, вся непереваренная собственным нутром масса, изрыгнутая неправедным, изжившим себя к тому времени государственным организмом, устремилась в только что завоеванный край с единым кличем: «Бар-ранина!» Промотавшиеся «благородные люди», спившиеся чиновники, уволенные от службы «за правду»; безродные авантюристы всех мастей, кормящиеся «от патриотизма», просто картежные шулеры ехали отъесться, поправить свои дела, урвать кусок от российского имперского благополучия. Баснословно дешевая баранина была символом будущего успеха, некоей жар-птицей, манящей и доступной в общем хищническом карнавале молодого бесшабашного русского капитализма, желающего лишь хватать, но ничего не давать, даже о собственных подпорках не думать. Это был все тот же комплекс выработанного крепостным строем, прижимистого кабатчика и прасола, не способного к пониманию за конов свободного рынка даже через двести лет после

Петра Великого. Ленин был прав, говоря о слабости этого российского звена, и все, что произошло и происходило в дальнейшем, было исторической закономерностью…

Но как же так получилось, что баранина оставалась дешевой и через полвека после прихода русских в Среднюю Азию? Автор самолично рассматривал прекрасно исполненные и отпечатанные книги — бюллетени Закаспийского российского торгового общества с подробными оптовыми и розничными ценами на хлопок, кожи, шерсть, каракуль, ковры, кошмы, изюм, курагу, арахис и многое-многое другое за 1907-й, 1908-й, 1909-й и т. д. годы (выпущенные в свое время без всякого опоздания). Баран в городе Ашхабаде стоил один рубль, в городах Чарджуе и Мерве — восемьдесят копеек, в заштатных населенных пунктах — не выше полтинника. Стоит заметить, что это не какая-нибудь басенная овечка у ручья, а громадный каракумский баран, у которого один сальный курдюк на повозочке тянул порой до пуда. И это сало, тут господа ташкентцы не ошиблись, действительно обладало целительными свойствами. Месячное жалованье фельдшера составляло здесь пятьдесят рублей, а паровозного машиниста — восемьдесят, и выдавалось в конверте, без налогов.

Нет, не «господа ташкентцы» могут вписать себе заслугой, что полвека оставался Ташкент городом хлебным и даже достигнул процветания. А причиной тому — здравомысленная политика, исполненная для данных исторических условий определенной политической нравственности. И опять-таки, не царствующие Романовы — так сказать, генеральные «господа ташкентцы» — ее авторы. Речь идет… о русской интеллигенции, к которой с таким пренебрежением относилась наша классово нацеленная наука, что и место ей нашла вроде ветошной прокладки среди основополагающих механизмов истории. В силу тех же исторических условий так случилось, что во второй половине Девятнадцатого века именно интеллигенция номинально встала у руля восточной политики России в лице Русского географического общества и российского востоковедения. И со всей допустимой возможностью смягчала и цивилизовала традиционный кулачный размах. Как-никак члены Географического общества носили генеральские эполеты, и это вызывало недоумение у ординарных «ташкентцев». А недоумевающий «ташкентец» уже не опасен. Этой неумирающей породы люди сильны именно своей младенческой безоглядностью.

Разумеется, понятие «интеллигенция» не употребляется здесь в том узкополитическом смысле, какой придается ему в философских и прочих словарях. Рожденное в России, оно впитало в себя и часть национального характера с его аввакумовской непримиримостью ко всякой лжи и подлости, в том числе и к варварски-убогому, холуйскому высокомерию по отношению к прочим народам, которое именуют шовинизмом. Здесь также и постоянная высокая революционность — вопреки душевной и нравственной нищете, которую несут в себе и активно культивируют «господа ташкентцы». Сегодня это делается все яснее…