На службе у олигарха

О нём мы тоже поговорили. Лиза заметила с задумчивым и отстранённым видом, что её отец сложный человек, но, в сущности, добрый и безобидный. Всем верит, а его частенько обманывают, водят за нос. Услышав такое, я закурил восьмую сигарету, и Лиза обеспокоенно заметила:

— Вы много курите, Виктор Николаевич. Это ведь не полезно.

— Я знаю, — ответил я. — Организм требует. Он у меня сожжён табаком и алкоголем.

Я обнаружил, что изо всех сил стараюсь произвести впечатление остроумца, и если удавалось вызвать на лице её вежливую улыбку, готов был прыгать от радости. Про то, какую книгу я должен состряпать, Лиза сказала так:

— Если бы я обладала хоть капелькой вашего таланта, Виктор Николаевич, то написала бы об отце не сухое документальное произведение, а настоящий роман. Его жизнь даёт массу материала. Ведь если вдуматься, в ней, как в зеркале, отразился весь наш век, со всеми его страстями, победами и поражениями.

Если вдуматься, согласился я про себя, в этой мысли почти нет преувеличения.

Из грота Лиза повела меня на конюшню, где в стойлах били копытами два гнедых ахалтекинца и могучий рысак-тяжеловес. Лиза дала мне сахарку, чтобы я угостил лошадей. Я это сделал не без душевного трепета. В лошадях я не разбирался (хотя был период, когда носил денежки на ипподром), но глядя на этих грозных, большеглазых, похожих на испуганных детей представителей породы, понял сразу, что они стоят целое состояние и вообще с ними лучше не связываться.

Ещё Лиза познакомила меня с собаками. Сперва с огромным мраморным догом, как раз вышедшим на крыльцо подышать и оглядывавшимся с брезгливым выражением хозяина, которому надоело всё на свете, и в первую очередь незнакомые людишки, пытающиеся набиться к нему в приятели. Дога звали Каро. Лизе он учтиво поклонился, вильнув хвостом, а в меня, по-моему, плюнул. Но не укусил, и за это спасибо. Потом на псарне меня облаяли две овчарки и свирепый буль, который при моём появлении сделал ужасную попытку перегрызть массивную железную цепь, на которой сидел. От злобы чуть не упал в обморок, как мне показалось. Лиза сказала смущённо:

— Его зовут Тришка. Он только прикидывается таким. На самом деле добрейший пёсик. Увидите, вы подружитесь.

— Вряд ли, — усомнился я. — Он хоть и добрейший, но чего-то у него пена на морде. Он не бешеный?

— Так мы часто обманываемся, — грустно заметила Лиза. — И в людях тоже. Боимся не тех, кого надо, а к тем, кто несёт зло, тянемся в объятия.

Она умела говорить длинно и литературно, и это так не соответствовало времени и моим представлениям о молодых девицах, что производило опасное воздействие на мой мозг. Мало сказать, что я был растерян. Я почти изнемогал от мысли, что нам предстоит встречаться каждый день и заниматься — ха-ха! — грамматикой.

Мы вернулись в дом. Лиза привела меня на кухню (просторное помещение с закопченным потолком и чугунными плитами), собственноручно сварила кофе и достала из холодильника тарелку с пирожными. Наша дружеская беседа продолжилась, но теперь девушка перестала говорить о себе, напротив, начала осторожно выспрашивать. Вопросы её сводились к следующему: что такое художник? трудно ли писать книги? есть ли на свете занятие, которое достойно того, чтобы посвятить ему жизнь?.. Неожиданно для себя, будто выпил не кофе, а стакан водки, я разболтался, как старый мельник. Сказал, что книги писать немудрено, с этим справится, пожалуй, любой мало-мальски грамотный человек, а вот жить, занимаясь писанием книг, трудно и противоестественно. Также противоестественно, как писать музыку или картины. Человек рождается на свет для реального дела, а не для химер. И если он возомнит, что в искусстве есть какой-то высший смысл, то, считай, пропал. Через некоторое время это будет уже не человек, а сгусток отвратительной неврастении: такова расплата за опустошение души.

Лиза раскраснелась, и взгляд её обрёл уж и вовсе бездонную глубину.

— Как же так, Виктор Николаевич, вы говорите, в искусстве нет смысла… А чем тогда жить?

— Молиться надо. И работать. Табуретки строгать, землю пахать. Женщинам вообще просто. Рожай детей — и ты состоялась. Но я не сказал, что в искусстве нет смысла. Оно развлекает, а если качественное, то даже воспитывает, просвещает. Нет смысла в самих художниках. Это всегда пустоцветы. Включая гениев. Более того, гении так называемые — это просто сорняки на грядках человеческого бытия.

— Виктор Николаевич, но как можно отделить одно от другого? Художника от искусства?

Мне показалось, девушка готова заплакать, и я догадался, что пришла беда.

— Можно и нужно отделять, — сказал твёрдо. — Искусство — это искусство, а те, кто им занимается, — полное дерьмо…

Разговор наш оборвался на этой щемящей ноте: приехал Леонид Фомич. На улице пропела переливчатая сирена, Лиза тут же вскочила, извинилась передо мной («Подождите здесь, пожалуйста, я скоро вернусь») и пулей вылетела из кухни. Я выглянул в окно. Леонид Фомич как раз выходил из продолговатого серебристого лимузина, подкатившего к самому крыльцу. Он протянул руку, и из салона выскользнула молодая женщина в кокетливой соломенной шляпке. К хозяину подошёл дог, ткнулся крутой башкой в бок. Леонид Фомич потрепал собаку по холке, а женщина ухватила за уши и потянула к себе. Дог завыл от унижения. Потом с крыльца спустилась Лиза и подбежала к отцу. Они обнялись, Леонид Фомич чмокнул её в лоб. У него были пухлые негритянские губы. Женщина что-то сказала, видимо, смешное. Леонид Фомич гулко загоготал (через форточку звук долетал, как будто заработал отбойный молоток), а Лиза отвернулась с безучастной гримасой. Отец взял её под руку и повёл в дом. Женщина чуть отстала. За ними плёлся дог, явно прикидывая, не вцепиться ли обидчице в тугие ягодицы. Идиллическая сценка. Но я не верил в чадолюбие Оболдуева. Тут было что-то иное. Возможно, какой-то тонкий финансовый расчёт. В чём он заключался, кто знает, но я не допускал мысли, что люди, подобные Оболдуеву, способны на простодушные отцовские чувства.

Через несколько минут вернулась Лиза и сообщила, что отец ждёт. Она проводила меня на второй этаж. По дороге пролепетала извиняющимся тоном, что у Леонида Фомича не очень хорошее настроение, но мне не стоит обращать на это внимание.

— У папы столько работы, он никогда не отдыхает, поэтому у него бывают депрессии. Он иногда ворчит, но это совершенно беззлобно, уверяю вас, Виктор Николаевич.

— Не беспокойтесь, Лиза, я не из обидчивых. Жизнь достаточно потрепала.

Леонид Фомич принял меня в рабочем кабинете. Обстановка обычная, офисная. На стене над дубовым столом развёрнут небольшой российский штандарт. Единственная оригинальная деталь. Ну и размеры кабинета — маленький стадион. Леонид Фомич уже переоделся в бухарский халат с кистями. Благодушно посасывал крохотную пенковую трубочку. Со мной разговаривал не то чтобы как со слугой, а как бы рассуждая наедине с собой. Вкратце набросал контуры предстоящей работы. Он подготовил папку с основными сведениями о своей жизни: вырезки из газет, журналов, фотографии и прочее такое. Это для ознакомления. Папка весила килограмма два. Дальше Леонид Фомич обрисовал канву наших будущих отношений. По возможности он будет наговаривать на диктофон какие-то фрагменты и, если возникнет необходимость, отвечать на мои вопросы. В связи с его большой занятостью и трудностью выстроить прогнозируемый график я должен всегда находиться в пределах досягаемости. Леонид Фомич дал неделю, чтобы я представил варианты возможной композиции книги. Это ни в коем случае не должно быть скучное последовательное повествование в духе мемуаров военачальников: родился, учился, добился, одерживал победы, совершал… Не годится и мозаика из всевозможных биографических эпизодов, пусть и впечатляющих, ярких. Надобно придумать что-то особенное, соответствующее общей задаче. Общую задачу Леонид Фомич сформулировал скромно — как создание жития героя в поучение потомкам. Впрямую так не сказал, но топтался на этом месте до тех пор, пока я не врубился и не подтвердил, что понял, чего от меня ждут. Я это сделал с присущей мне прямотой.