Бес смертный

Позиция была удобной. Я перехватил гитару за гриф, замахнулся и рубанул торцом цельного, лакированного корпуса по немытой деревенской башке. В зале этого, кажется, не заметили. Там шла обычная легкая вечерняя драка, одна из тех, ради которых сельские пацаны и девки только и ходили на танцы. Не «Хоп, хей хоп» же слушать в самом деле они приходили, не стали бы они ради «Хоп, хей хопа» даже задницы с завалинок поднимать.

От гитарного корпуса откололся солидный кусок. «Значит, не гитара и была», – пронеслось в моей голове, а из головы пострадавшего короткими толчками заплескала густая, темная кровь. Пострадавший покачнулся и смешался с толпой. Кажется, он упал – внимательно разглядеть его перемещения я не смог, потому что меня схватили товарищи-музыканты и увлекли за кулисы, в коридорчик, заканчивающийся служебным входом. Точнее – спасительным для нас выходом.

Оказывается, мои парни уже давно приготовились к отступлению, и лишь я в творческом запале не видел, что над нами, да и вообще над всем многострадальным деревенским клубом собирается буря.

На танцы, как мне рассказали уже в электричке, прибыла компания из соседнего села. Цель их визита была прозрачна, как слеза учительницы, читающей их сочинения. Опять-таки, не на «Хоп, хей хоп» шли перепоясанные солдатскими ремнями парни. В пряжки ремней был залит свинец, края были заточены и походили на зубила из арсенала потомственного слесаря. А то, что уважающий себя пацан никогда и ни при каких обстоятельствах на «Хоп, хей хоп» не разменяется, – это я понял еще в детстве и запомнил навсегда.

Значит, пока я погружался в высокие материи или, наоборот, взлетал в глубины освобожденного сознания, в публике незаметно развивалось давно запланированное веселье.

Парень, полезший на меня, был как раз представителем враждебного лагеря, то есть родом из соседнего села. И не погнались за нами сразу только по одной причине – не до нас было ребятам с ремнями, кастетами и ножами, подтверждающими их право на отдых.

Это была наша последняя игра в деревне, и с тех пор все предложения, связанные с сельскими клубами, я отклонял. Администратора, который подписал нас на опасную, но по тем временам прибыльную работу, уволили за финансовые злоупотребления и понижение общего культурного уровня селян; недели через две после побоища он позвонил мне, рассказал о своих несчастьях и между прочим заметил, что ездить на электричках южного направления мне опасно. Парень, которого я огрел гитарой, лег в больницу с черепно-мозговой травмой, а его друзья и родственники объявили что-то вроде вендетты и искали меня всеми доступными им способами.

– До сих пор не нашли, – сказал я Свете.

– Повезло, – ответила Полувечная.

Мы выходили из здания вокзала, протискиваясь сквозь толпу таксистов и частников. «Машина нужна? Машина…» – шептали они со всех сторон. Возле входа в метро на побитых подошвами пассажиров ступеньках сидел грязный, заросший бородой бомж, напоминавший упившегося водкой Льва Толстого. Он тянул вперед толстую руку с черными пальцами и мычал.

– Вот так, – сказала Полувечная. – Значит, ухайдакал ты парнишку. Получил он ушиб мозга, провалялся в больнице месяца три. Вышел, а ему снова поплохело. Денег-то у семьи не было. Деревенские врачи – одно название. Через полгода он снова лег в больницу, уже в городе. Вышел – стал терять память. Родитель его ездил в город, ходил по центральным улицам, тебя разыскивал. Понятно, не нашел. Дружки побитого тобой пацана тоже несколько раз выезжали в центр, отметелили нескольких примодненных юношей, изнасиловали двух-трех девиц и на том о кровной мести забыли. Папаша нашего больного, возвращаясь из очередной своей экспедиции в город, нажрался в электричке и на выходе прямо под нее и свалился. Угодил в щель между поездом и платформой. Незаметно так, тихонько, он уже совсем пьяный был. Поезд тронулся и разрезал его на три равные по весу части. Мамаша теряющего разум пацана померла через год от пьянства и побоев своего очередного сожителя. Паренек совсем спятил, опустился, оброс бородой и по сию пору живет подаянием. В деревню твою с этого вокзала ехать?

– Ты чего? – Я остановился и схватил Полувечную за рукав. Мы стояли аккурат рядом с бомжом. От него сильно пахло мочой и какой-то специфической гадостью, которую носят на себе все бездомные. – Что ты несешь?

– Да не бери в голову.

Девчонка вытащила из кармана бумажку – я разглядел десять долларов – и бросила нищему. Вонючий мужик схватил деньги и не глядя сунул за пазуху.

Нет, не похож он на того наглого, с красной рожей, парня. Хотя кто их разберет? Водка так меняет внешность. Особенно если она плохая и в большом количестве.

– Не бери в голову, говорю, – повторила Полувечная. – Это я так, писательскую мысль спустила с поводка. Чего по пьяни не напридумываешь, верно ведь?

Полувечная не выглядела пьяной. Да и я тоже не чувствовал, что выпил за сегодняшнее утро уже больше полулитра сорокаградусной.

– Просто один из вариантов продолжения твоей истории.

– М-да. – Я кивнул и посмотрел на нищего. Он неловко поднялся и заковылял во тьму, волнующуюся за распахнутыми дверями вокзала.

– Есть масса других версий, – продолжала Полувечная. – Он мог выздороветь…

– Нет. Он уже тогда был безнадежен. Как и все его приятели.

– Я не в этом смысле. В смысле травмы. Мог продолжать пить, драться, мог жениться на какой-нибудь деревенской суке, родить сына. Сын, глядя на папашу, не имея никакого жизненного выбора и никаких перспектив, стал бы, как раз под перестройку, молодым бандитом в турецких спортивных штанах. Ездил бы в город, дрался бы с ларечниками. А потом, повзрослев, одевшись в черную кожу, влился бы в какую-нибудь мелкую банду, купил бы какую-нибудь сраную «восьмерку» и по выходным с похмелья приставал бы по утрам в вокзальном буфете к гуляющим рок-звездам. А папаша, сидя в своей деревне, глушил бы спиртовой раствор для протирки мебели в компании морщинистой, бесформенной и злобной жены. А ты никогда нищим не подаешь?

Я не сразу понял вопрос – я думал о грязном бомже, побежавшем пропивать неожиданно свалившееся на него богатство. Что я думал, я бы не смог сформулировать. Неопределенное что-то думал, но думы эти занимали все мое внимание. Или, может, просто не было его, внимания, после хорошей утренней выпивки.

– Я? Нет. Я гуманист. Вот ты дала сейчас ему денег. Что он сделает? Он пойдет и накупит в ближайшем ларьке у знакомого продавца самой херовой водки. Нажрется. Запросто может подохнуть. Или под колеса попасть. Или погибнуть в драке с вокзальными бандитами, ментами, бомжами – здесь выбор богатый.

– Хм. Гуманист. Значит, ты считаешь, что это, – Света махнула рукой в сторону вокзала, – люди второго сорта и таким великим, как ты, до них опускаться не следует?

– Это что, провокационный, так сказать, вопрос? Ну, считаю. Не так примитивно, но что-то в этом роде.

– Богу богово…

– Где-то так. Я же не с Тибета сюда приехал. Тоже был паренек из рабочей семьи. И ничего, как-то выгреб. Никто мне не помогал, никто мне пластинки «Битлз» домой не приносил – на, дорогой, послушай, пойми, маленький, красоту великой музыки. Ничего похожего.

– Бедненький.

– Небогатый.

– Да. Судьба у тебя – не позавидуешь.

– Ты записываешь?

– Конечно. – Света вытащила из кармана включенный диктофон.

– Правильно. Давай, все пиши. В общем, кто-то из классиков сказал, что куда-то там впрячь не можно быка и трепетную лань.

– Коня, – поправила меня Полувечная. – И ты, значит, трепетная лань.

– Да. Я – лань.

Шедший нам навстречу мужик в шляпе, одетый, несмотря на теплый майский день, в черное пальто, вздрогнул, брезгливо поморщился и что-то пробормотал. Должно быть, ругательство.

– Поехали в студию, – сказал я и плюнул в сторону мужика.

Мы вышли на Загородный проспект, и я поднял руку, надеясь поймать такси. Древняя, с потертыми боками черная «Волга» начала тормозить довольно далеко от нас. Машина почти совсем сбросила скорость. Давешний ворчливый мужик, решивший перейти проспект, не стал дожидаться, пока она проедет, и шмыгнул прямо перед ее носом на проезжую часть. «Волга» ползла медленно и никакой угрозы для пешехода не представляла. Но вот сразу за «Волгой» дядьку в пальто поджидал сюрприз. Там, откуда ни возьмись, на совершенно аморальной для города скорости – на взгляд определить было трудно, но в голове у меня выскочила цифра «100» – неслась стального цвета «Ауди». Она вылетела из-за притормозившей «Волги» и ударила дядьку в бок. Изогнувшись размашистой запятой, он взлетел над утренним, не нагревшимся еще асфальтом, скользнул боком по крыше серого автомобиля и, пролетев метров десять, шлепнулся посреди проезжей части. «Ауди» взвизгнула покрышками, вильнула влево, вправо, выправилась и, поддав еще, унеслась в сторону Владимирской площади.