Базилевс

— Мама всегда вышивала очень длинными нитками, — проговорила Елизавета Николаевна, как бы удивляясь сама себе, и было видно, что она совсем забыла об этом, а вот теперь вспомнила.

Эртель ждал, что Елизавета Николаевна расскажет что-то еще. Но она только вздыхала и щурилась; ее костлявенькая рука теперь подолгу задерживалась в руке Эртеля, и он сохранял угловатый оттиск с колючками колец в глубокой теплой перчатке. Он понимал, что перемены для Елизаветы Николаевны небезопасны. Пока она оставалась «пенсионерочкой», у нее был, по человеческим стариковским меркам, огромный запас времени, лет сорок или пятьдесят; старушкой она была почти бессмертна, сложным метафизическим образом защищена от гибели и серьезных болезней. Если же она возвращалась в отрочество и начинала оттуда, то времени у нее становилось катастрофически мало, потому что большой и лучший кусок жизни оказывался украден. Все-таки Елизавета Николаевна избавлялась от нажитых в юности пут стариковства. Старушечий мир, опасно скользкий, изобилующий предательскими выбоинами и крутыми ступеньками, вновь становился упругим под ее истертыми сапожками, и маленькая вдова все смелее предпринимала пешие вылазки, одна и под руку с Эртелем. Помогая спутнице пробалансировать по высокому поребрику, Эртель словно держал за крылышко неверное, порхающее счастье; Елизавета Николаевна смеялась и, роняя жаркую шапку с примятых кудерьков, спрыгивала на тротуар.

Между тем будущее становилось все более неопределенным. Теперь Эртель совсем не знал, что станется с ним и с маленькой вдовой. К обычной неизвестности завтрашнего дня, куда человек ступает не думая, вдруг добавились какие-то новые объемы, и казалось, что впереди, буквально в двух шагах, обрывается почва и разверзается бездна.

Началось с того, что обворовали соседей — тех самых, что скупали у Елизаветы Николаевны по дешевке ее драгоценности. Воры унесли и брошку, и часы — вместе с мерзлым кирпичиком денег, спрятанным в холодильнике среди мясных горбатых глыб, и пригоршнями металлоемких золотых украшений, которыми хозяйка, заслуженный работник советской торговли, набивала карманы старых пальто. Елизавета Николаевна заволновалась и даже сходила посмотреть на место преступления. Соседка, раскачиваясь из стороны в сторону, сидела возле разверстого платяного шкафа, должно быть, чувствуя себя многократно ограбленной во всех своих упитанных твидах и пожелтелых песцах, висевших с вывернутыми карманами и нелепо задранными рукавами. На кухне, возле холодильника, исходила водянистой кровью куча бурого мяса, точно оттаивал разрубленный мамонт, и участковый милиционер, с выражением привычного неудовольствия на юном курносом лице, писал протокол.

Приехав через несколько дней, Эртель заметил в квартире новый беспорядок, как бы горизонтальный по отношению к обычному вертикальному, связанному с падением предметов и оседанием пыли. Перетасованные, взъерошенные книги, косо застрявшие ящики сразу подсказали бы вору, куда и откуда хозяйка перепрятывала деньги. У нее должна была собраться изрядная сумма, и до сих пор Елизавета Николаевна не беспокоилась о судьбе своих припасов, а зря: когда она сидела дома, ее защищал монументальный засов, но в отсутствие ее вся надежда была на два расшатанных замка, примитивных и хлипких, будто заводные детские игрушки. Эртель потратил вечер, разъясняя Елизавете Николаевне, что такое банк, как открывают счет. Обеспокоенный, он не поленился привезти ей на следующий день несколько банковских проспектов, которые она прилежно изучила, кусая карандаш в усилии постичь выгодные принципы сложного процента.

— Честно говоря, боюсь я к ним идти, вдруг они закроются или куда-нибудь переедут, как я их потом найду, — жалобно говорила она, глядя на Эртеля исподлобья. — Или просто не захотят отдавать деньги назад. Они ведь как бы не мои. Спросят: откуда взяла?

— Ничего не надо бояться. Мы поедем вместе и решим все вопросы, — терпеливо уговаривал Эртель. — Именно в банке, на личном вкладе, деньги станут юридически вашими, до них уже никто не доберется. Хотите, прямо завтра вас отвезу?

— Нет-нет, я пока не решила, — Елизавета Николаевна, вспыхнув, загородила локтем карандашные столбики чисел с итогами дивиденда. — Я еще подумаю, может, вообще не стоит так хлопотать…

Похоже, она стеснялась накопленной суммы, будто какой-то постепенно образовавшейся опухоли, и боялась поездки в банк, словно визита к врачу. Эртель не решился настаивать и разоблачать Елизавету Николаевну в ее небедности, надеясь, что разумное решение созреет само. Тем временем Басилевс, истошно квакая, изрыгнул прямо на ковер едкую желудочную лужу и на полусогнутых, виляя низким задом, смылся за диван. Остаток вечера убирали за котом, обсуждали новую поездку к ветеринару; Басилевс, подрагивая вислоухой бесформенной башкой, похожей на увядший георгин, кемарил в кресле, и было видно, что он уже круглится от стариковского плотного жира и, может быть, уже недолго осталось до того момента, когда влюбленный чучельник натянет его потускневшую шкуру на гипсовый каркас.

А затем, безо всякого предупреждения, произошло следующее.

Тусклым зимним утром автотранспорт тащился по Москве шаркающим шагом. Обледенелый асфальт, в мерцающей поземке и смутно белевшей дорожной разметке, напоминал бесконечные рентгеновские снимки. Дорожные пробки светились, как «Титаники»; пешеходы, спешившие по «зебре» на свой фасеточный зеленый огонек, были точно бесплотные тени, удлиняемые фарами скопившихся машин. Никто не обращал внимания на старуху в нелепой коричневой шляпе, вылезшую мелкими приставными шажками из сырого метро и тоже устремившуюся к переходу, прижимая к себе, точно бог весть какое сокровище, драную хозяйственную сумку. Осторожно оставив тротуар, бабка засеменила крошечными ножками по накатанному льду, несущему ее наискось, и кто-то из встречного потока пешеходов ее толкнул.

После многие свидетели происшествия не могли отделаться от ощущения, что все случившееся было устроено нарочно. Многим казалось, будто они за несколько секунд до первого визга тормозов почувствовали некую связь между мутным дорожным полотном, рекламным щитом с изображением гигантского мобильника, крытым дощатым переходом, за которым темнели черствые кирпичные корки каких-то разрушаемых зданий, оранжевым рабочим в стакашке подъемника, чинившим вертикальную вывеску банка, фруктовым ларьком у метро. Наиболее чуткие рассказывали, что их точно обвело громадной механической игрушкой, вроде тех, где от толчка переливаются лентой пивные пробки, высвобождаются шарики, падает груз. Все было рассчитано по секундам и миллиметрам, не хватало только старухи, которая и вылезла на обледенелую сцену, подрагивая безобразной шляпой, на которую словно был надет увядший и засохший траурный венок.

Итак, старуху толкнули, и от толчка хозяйственная сумка, висевшая у нее на локте, плашмя полетела на лед. Оскользаясь, бабка нагнулась за своим имуществом, и в это время зеленый пешеходный свет сменился на красный. Автомобили, ждавшие у «зебры», медленно тронулись, медленно объехали, обдавая фарами и сердитыми гудками, копошащуюся фигурку, у которой из-за игры лучей словно выросли на кругленькой спине стеклянистые крылья. Сумка, как на грех, юлила на скользком. Тем временем первая порция авто схлынула, и по свободному полотну, на зеленый свет, под уклон, рванул, оскалясь бампером, громадный джип.

Тут бы старухе бросить свою кошелку и спасаться. У нее было вполне достаточно времени, чтобы мелкими шажками достичь тротуара. Но полоумная бабка продолжала возиться на проезжей части, будто мыла полы. Водитель джипа такого не ожидал. После никто не мог взять в толк, какую ценность представляла собой пустобрюхая кошелка сапожного дерматина, фигурировавшая на следствии вместе с ее содержимым, а именно: потертым кошельком с двумястами тридцатью рублями денег, ветхим, как промокашка, батистовым платочком, паспортом на имя Ракитиной Елизаветы Николаевны, 1969 года рождения, раздавленным, будто карамель с малиновой начинкой, тюбиком губной помады, рекламными проспектами «Универсум-банка», чью вывеску как раз чинил рабочий в оранжевой каске, карточкой метро на десять поездок, двумя грубыми квартирными ключами на проволочном кольце. Некоторые, в том числе Эртель и ушедший в многосерийные запои господин К., могли бы подсказать, какая примерно сумма исчезла из кошелки, прошедшей до составления протокола через многие руки; им еще предстояло ужаснуться тому, во что сложились их щедрые конверты — потому что никаких припрятанных денег в квартире маленькой вдовы никто не нашел.