«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.

— Юхим горячился. Я, говорит, подниму всю Сибирь против насилия над людьми. Понятное дело, пьяный, — вспоминал Брюхань. — Этого делать нельзя, возражал Юхиму Копань. Они чуть не переругались. И даже передрались бы, если бы Копань не покинул компанию.

На следующий день Мамонтов уехал в Барнаул. И через какое-то время до Вострово дошел слух, что его убили кулаки. Случилось это во Власихе, есть такое село под Барнаулом.

Люди судачили о причинах убийства. Мол, никого командир не срамил и не обижал и вот те на! Потом состоялся суд над власихинскими мужиками, им отвалили на всю катушку. И только один Брюхань догадался, чьих рук это паскудное дело. Его совершили всё те же чекисты. А им настучали на Мамонтова его завистники и откровенные враги.

Но не пойманный — не вор. Правда, были у Брюханя кое-какие подозрения и на этот счет, но он их тут же отметал. Разговор между Мамонтовым и Копанем просочился за пределы Кукуя и оказался роковым для главкома.

Как говорится, каждому свое. А Копань вскоре стал краснознаменцем, был делегатом двух партийных съездов в Москве, где его избрали в ЦКК — центральную контрольную комиссию.

О разговоре на Кукуе Брюхань не упоминал почти до самой своей смерти. Совесть не позволяла ему предавать партизанского командира. Но Мамонтов именно тогда утвердился в своей правоте.

Яков Давыдович первым откликнулся на вышедший в свет мой роман о Мамонтове и его сподвижниках — «Половодье». «Толя, горжусь тобою до помарки штанов» — писал он. В этой фразе весь Брюхань, мой земляк и мой старший товарищ. Человек с большой буквы.

Спутники

Вот пишу я эту книгу и передо мной встают мои товарищи по перу. Большинства из них давно уж нет в живых, а они будоражат воспоминания, заставляют снова и снова переживать прошлые радости и печали. А для меня это нелегко, я ведь тоже не тот, каким был когда-то, и жизнь не та. И некому поплакаться в жилетку о творческих и многих иных проблемах. А сердце щемит от острой, невыносимой боли и я то и дело откладываю работу на неопределенный срок, как будто у меня в запасе еще целые десятилетия безбедного существования на грешной земле. Так хочу излечиться от недуга, имя которому ожидание небытия.

И нет ничего удивительного в том, что вызванные воображением образы моих спутников по жизни толпятся вокруг меня, напоминая, что они думали точно так, но судьбы их распорядились по другому. Значит, надо торопиться высказать то, что камнем повисло на душе и не дает покоя ни ночью, ни днем. Наивно было бы думать, что сейчас я разверну перед читателями полную картину событий прожитой мною эпохи. Нет, это будут маленькие фрагменты разрозненных фактов, из которых трудно составить общее представление о тех, кого я знал, с кем дружил, кому доверял и кто оставил глубокие зарубки на моем сердце. Компания набирается не очень большая, но довольно разнообразная по литературным привязанностям, по стилю, по взглядам на жизнь. Иной спутник и вовсе не классик, а для меня он больше Шекспира или кого там еще? К Шекспиру можно смело добавить Сервантеса, Гёте и, конечно же, Пушкина. Александр Сергеевич был и остается этаким пронырой, вот и хотел бы умолчать о нем, да никак нельзя, ибо сей пиит — часть тебя самого, причем самая лучшая часть. Он всегда тут как тут и всегда кстати.

Так с кого же начать мое повествование, о ком я не писал в «Ночи без сна»? Начну, пожалуй, с самого известного из них. Его книгой мы зачитывались в детстве. Вроде и нет в ней ничего особенного, так себе, вариации из приключений Мюнхгаузена. Не более. Но не скажите, что он, то бишь мой спутник Андрей Некрасов, обыкновенный литературный простачок. Он знал, что делал, ибо по натуре своей Некрасов — маг и колдун. Над чем-то смеешься, над чем-то грустишь, а книжка страница за страницей входит в твое сознание. Тебе жить с ней не один год, а до последнего твоего вздоха. Вот какая штука.

А написал Андрей Сергеевич всего-то небольшую книжечку для детей «Приключения капитана Врунгеля». Мы мечтали о дальних странствиях. О затерявшихся в океанах островах. И нас не могло не очаровать откровенное вранье капитана яхты «Беда». Чем больше врал этот выдуманный писателем морской волк, тем мы охотнее и безотчетнее верили ему. Да разве одно это не является колдовством!?

И вот автор даже не вошел, а ворвался в мою жизнь, и я сразу понял, кто он и откуда. Ба, да это давний мой друг, иначе его не назовешь. Правда, я представлял его китом, тюленем, белым медведем, но никак не хромым на обе ноги, скорее крабом, чем могучим повелителем северных морей. Да и сам он с трудом верил в себя. Скромен до безобразия, отважен, как викинг, суров, как северная природа, и мягок, как пластилин, из которого можно лепить самые удивительные игрушки.

Вот мы и подошли вплотную к проблеме соотношения литературы и жизни. Такова она и есть. Это скорее досужая выдумка доброго человека, чем достоверное описание действительности.

— Мы верным курсом идем в твою страну, — сказал я Некрасову, имея в виду Северный Ледовитый океан.

Он клюнул своим могучим носом в заливистом хохоте. Мол, знаю всё: вас здесь много, а я один — капитан Врунгель.

Услышали матросы нашего теплохода, стали разглядывать писателя, потому как он им — родной брат по морской стихии. А он и не брат вовсе и вообще никакой не родич. И книга написана больше не по каким-то собственным впечатлениям, а рождена тоской москвича по широкому простору морей.

На творческих встречах с читателями Андрей Некрасов рассказывал байки из ученых фолиантов Брема, из воспоминаний Папанина и Нансена. Врет ведь как сивый мерин, но и Врунгель врал уже не одному поколению пацанов и еще будет врать. Вот какой он кудесник, писатель Некрасов. А я его знаю, я с ним съел положенный пуд соли, а если и несколько меньше, то и мне позволительно хоть раз с головой уйти в сказочное плавание, которого не было и не будет. Так завидуйте и мне, дорогие друзья.

А мне и так завидовали пассажиры нашего теплохода «Латвия». Они сплошь писатели с запада России. Они смотрели в хрустальные воды Енисея и думали о том, что я хорошо устроился на земле. А мимо тянулись живописные берега таежного царства, которому нет конца и края.

Мы плыли в Дудинку на Дни белорусской литературы. На борту корабля не только белорусы, но и москвичи. Большинство из нашей теплой компании увидит Крайний север впервые. Увидит и запомнит навсегда, а вместе с нетронутой природой запомнят и автора детской книжки, разбудившего наше необузданное воображение.

Участники Дней горохом рассыпались по палубам «Латвии». Пойди, собери в кучу эти многочисленные шарики! Глянь, а они, словно ртуть, собирались сами, когда где-то на крутом повороте реки теплоход давал протяжный гудок. Что там случилось? Кого он зовет, наш испытанный в штормах корабль? Разумеется, штормов на Енисее не было, это всего лишь литература, написанная крабами типа нашего общего знакомого Андрея Некрасова.

Все равно горох людских голов быстро скатился с кормы на нос теплохода. А вода под килем угрожающе забурлила, намереваясь посадить нашу «Латвию» на мель. И хотя настоящий капитан нашего судна — никак не Врунгель — пытался успокоить пассажиров, эта ватага сжималась, как пружина, чтобы распрямиться в обратном направлении.

— Ничего с вами не станет! — кричал, высовываясь из рубки, капитан — Мелей здесь нет, да и посудина устойчивее, чем у Врунгеля.

Так что же получается? До самой Дудинки нам плыть под знаком морского волка, выдуманного писателем? А почему бы нет?

Вот каков он был, властитель наших дум и мой друг Андрей! Не всё так просто, когда на теплоходе в составе нашей бригады плыли несколько уже не молодых женщин. Случись какая беда, что станется с ними? Да они же топором пойдут ко дну, все до последней!

Ничего подобного! У них был свой испытанный защитник и имя ему — Лев Иванович Ошанин. Заметьте, не какая-нибудь другая живность! Правда, у нашего Льва, как и у Андрея, в руке трость, без неё он не сделал бы и шага. Утешали себя мыслью, что три ноги лучше, чем две. И уже представляли, как рассекает могучие волны сибирской реки славный поэт и дамский угодник, один из последних представителей дворянства в России. Мы бросили ему спасательные круги, а он, разгребая Енисей знаменитой тростью, плыл к одинокой избушке бакенщика. А слева и справа от него тянулись цепочки спасенных поэтом дев.