Сансет Парк (ЛП)

Это ужасное решение, неслыханное решение, но единственное, что осталось им в таких обстоятельствах. Он должен уехать. И нет никакой альтернативы этому. Он должен покинуть Флориду раньше, чем Анджела поднимет трубку телефона и позвонит в полицию; и он никак не может вернуться сюда до утра двадцать третьего мая, когда Пилар исполнится восемнадцать лет. Ему очень хочется задать ей вопрос — хочет ли она выйти за него замуж здесь и сейчас — но слишком много разного случилось в одно время; они оба сейчас подавлены и усталы, и он решает не давить на нее или запутывать ее сознание, не усложнять и так все осложненное, особенно, когда не осталось совсем времени.

Он говорит, что у его друга есть комната для него в Бруклине. Он дает ей адрес и обещает звонить каждый день. Поскольку она не может вернуться назад в дом, она останется здесь, в квартире. Он пишет чек, покрывающий всю квартплату за будущие шесть месяцев, переписывает машину на нее, а затем отвозит ее в банк, где показывает, как управляться с его счетом. Там — двенадцать тысяч долларов. Он снимает три тысячи для себя и оставляет девять тысяч для нее. Потом он кладет банковскую карточку в ее руку, и они выходят в ослепительный жар полуденного солнца со сплетенными друг с другом руками. Впервые он открыто касается ее при всех, и делает он это сознательно — будто вызов всему.

Он кладет в небольшую сумку два комплекта одежды и белья, фотокамеру и три-четыре книги. Он оставляет все на прежнем месте — чтобы она знала, что он вернется назад.

Следующим утром он уже сидит в автобусе, направляющимся в Нью-Йорк.

4

Это — длинная, нудная поездка, почти тридцать часов от начала и до конца, с остановками и через десять минут и через два часа; и соседнее сиденье занято попеременно пышной, сопящей чернокожей женщиной, шмыгающим носом пакистанцем или индийцем, костлявой, постоянно прочищающей свое горло белокожей старушкой и кашляющим германским туристом, о котором невозможно определенно сказать — мужчина ли это или женщина. Он не разговаривает с ними, погруженный в книгу или притворяющийся спящим; и каждый раз, когда автобус останавливается, он выбирается наружу и звонит Пилар.

В Джаксонвилле, на самой длительной остановке, он покупает два хэмбургера и большую бутылку воды, поглощая еду с большой осторожностью, поскольку боль в мышцах живота от удара в пятницу еще не прошла. Да, боль так же запоминаема, как и нитка на пальце, и тот человек с каменным кулаком был прав — он не забудет этого. После еды он бесцельно проводит время возле киоска на автобусной станции, где продается все — от сладостей до кондомов. Он покупает несколько газет и журналов, запасаясь дополнительным чтением между книгами, зная, что впереди еще сотни миль дороги. Два с половиной часа спустя автобус въезжает в Саванну, штат Джорджия; он открывает Нью Йорк Таймс и на второй странице раздела искусства в колонке болтовни о предстоящих событиях и известных персоналиях видит небольшую фотографию своей матери. Видеть портрет матери — в этом нет ничего необычного для него. Он встречался с ними всю свою жизнь, потому что она — довольно известная актриса, и ее лицо должно часто видеться в прессе. Короткая заметка в Таймс, все равно, заинтересовывает его. Его мать, проведшая большинство своей жизни на съемках в телевидении и кино, возвращается на театральную сцену Нью Йорка, чтобы появиться после десятилетнего отсутствия здесь в постановке, открывающейся в январе. Другими словами, она, скорее всего, уже там, в Нью Йорке, репетирует свою роль; и это означает, что впервые за столько лет, за столько длинных, мучительных столетий, и мать и отец будут жить в Нью Йорке в то же самое время, в то же самое, что и их сын. Как странно. Как ужасно странно и непостижимо. Без сомнения, это ничего не значит, вообще ничего не значит, но все же почему, спрашивает он себя, почему он решил вернуться сейчас? Потому что решал не он. Потому что решение сделал за него тот кулак, что снес его с ног и скомандовал ему бежать из Флориды в место под названием Сансет Парк. Еще один бросок кубика, еще один номер из лотерейной урны, еще одна несуразица в мире несуразиц и бессмысленных бедствий.

Половину его жизни тому назад, когда ему было четырнадцать лет, он и его отец вышли погулять; только двое их, без Уиллы и Бобби, которые были где-то в другом месте в это время. Это был воскресный полдень поздней осени; и он и его отец шли рядом по Уэст Вилладжу просто так, без никакой цели, вспоминает он, просто так, просто гуляли на свежем воздухе, потому что погода была прекрасная в тот день; и после часа-полтора ходьбы они сели на скамейку в Абингдон Скуэр. По какой-то причине он начал спрашивать отца о своей матери. Как и где они встретились, например, когда они поженились, почему они не смогли оставаться вместе, и тому подобное. Он видел свою мать только два раза в год; и в последний его приезд в Калифорнию он спрашивал те же вопросы у матери об его отце, но мать не захотела говорить об этом — она просто отмахнулась от него одной-двумя фразами. Свадьба была ошибкой с самого начала. Его отец был приличным человеком, но они не подходили друг другу, и зачем вообще надо об этом говорить? Возможно, поэтому он и стал пытать отца своими вопросами тем воскресным полднем в Абингдон Скуэр четырнадцать лет тому назад. Потому что ответов матери было совсем недостаточно, и он надеялся, что отец окажется более восприимчивым и захочет поговорить об этом.

Сначала он увидел ее на сцене, начал его отец ничуть не смущенный вопросом, вспоминая без горечи, совершенно нейтральным тоном от начала и до конца, полностью уверенный в том, что его сын был достаточно взрослым, чтобы знать; и если мальчик задал этот вопрос, то он заслуживает прямой и честный ответ. Волею случая театр был расположен совсем недалеко от того места, где сейчас они находились, сказал его отец, старый добрый Серкл Реп на Седьмой Авеню. Это был октябрь 1978; и она играла Корделию в постановке Короля Лира; двадцатичетырехлетняя актриса с именем Мэри-Ли Суанн, с чудесным, по его мнению, именем для актрисы; и она играла очень неплохо — его взволновали сила и приземленность ее интерпретации; и не было ничего похожего на тех святых, жеманных Корделий, виденных им в прошлом. О чем должна Корделия говорить? Лишь о любви или молчать. Она произнесла эти слова в неторопливых паузах обращения к самой себе, и публике неожиданно открылась душа ее персонажа. Это было удивительное событие, сказал его отец. Трогательное до глубины сердца.

Да, его отец рассказывал охотно, но его рассказ был не совсем ясный, настолько неясный, что было трудно следовать его течению. Там были детали, конечно же, пересказы разных случаев, начиная с той первой ночи, когда его отец с режиссером после спектакля решили вместе выпить — они были старыми друзьями — и вместе с ними пошли новые члены труппы, включая Мэри-Ли. Его отцу в то время было тридцать два, неженатый и свободный, глава издательства Хеллер Букс, существовавшего уже пять лет и начавшего приносить прибыль, в основном, от издания второго романа Рензо Майклсона Дом Слов. Он сказал сыну, что влечение было взаимным. Внезапное совпадение, скорее всего, из-за того, что она была провинциальной девушкой из глубинки штата Мэйн, а он всю свою жизнь был ньюйоркцем, рожденным в обеспеченной семье, а в ее семье никогда не было достатка — дочь менеджера магазина хозяйственных товаров; и все же — вот они смотрят в глаза друг другу, сидя напротив за столом маленького бара на Шеридан Скуэр; у него — два университетских образования, у нее — школьный диплом и пару семестров в Американской академии Драматических Искусств; в промежутках между ролями — официантка; у нее нет совершенно никакого интереса к книгам, а его жизнь занята публикацией книг, но кто бы смог проникнуть в тайны желаний, сказал его отец, кто бы мог разобраться с непрошеными мыслями, врывающимися в сознание человека? Он спрашивает сына, понял ли он. Мальчик кивнул головой, но на самом деле он не понял ничего.