Отель на перекрестке радости и горечи

— Правда, красиво?

Генри кивнул.

— Ваш букет мы поставили рядом с портретом. Ваша жена была красавица, Генри. Уверен, она в лучшем мире, но вряд ли он так красив, как наш. — Кларенс протянул Генри небольшой белый конверт: — Вот вам на всякий случай, вдруг после службы забудете.

Генри нащупал внутри монету. Поднес конверт к носу и ощутил запах мятной пастилки среди влажного аромата цветов, наполнявшего зал. «Спасибо», — с трудом выговорил он.

Теперь, стоя под мелким дождиком на Озерном кладбище, Генри снова поднес к носу конверт. Мятный запах полностью выветрился.

— Прости, что так редко прихожу. — Монету Генри зажал в руке, а конверт сунул в карман. Прислушался к шуму ветра в кронах деревьев — как всегда, всерьез не ожидая ответа, но в душе чуточку надеясь его услышать. — Есть у меня одно дельце. Вот, пришел тебе рассказать. Да ты и так знаешь. — Взгляд Генри упал на соседнее надгробие — здесь были похоронены его родители. И снова взглянул на могилу Этель. — Ты всегда так хорошо меня понимала.

Пригладив тронутые сединой виски, влажные от мелкого дождика, Генри опять заговорил:

— Я ничего, держусь. Только беспокоюсь о Марти. Мне всегда за него тревожно. Прошу, присмотри за ним, а о себе я и сам позабочусь. Ничего, не пропаду.

Генри посмотрел по сторонам, не застанет ли его кто за этим странным разговором с пустотой. Нет, ни души. Этель и та, наверное, не слышит. Одно дело обращаться к ней дома, где она жила. А здесь, в кладбищенском холоде, рядом с могилой родителей, еще острее чувствуешь, что ее больше нет. И все равно он должен был прийти сюда проститься.

Он поцеловал монету и положил на надгробие. «Монетка на счастье. Теперь это все, что я могу дать. Так будь же счастлива без меня».

— Мне пора, — сказал он, шагнул назад, уронил руки, отвесил три глубоких поклона.

Перед уходом Генри достал из букета Этель цветок и положил на могилу матери. Смахнул с надгробия отца опавшие листья и, раскрыв зонт, двинулся под гору, в сторону парка Добровольцев.

Назад он шел длинной извилистой тропкой. Что ни говори, место все-таки красивое, его не портят даже мрачные могилы, немые свидетели горя. Здесь покоится дочь вождя Сиэтла и прочие знаменитости — Эйза Мерсер [7]. Генри Йеслер [8]. Настоящий музей забытой истории Сиэтла. И часть его — военный мемориал «Нисэй» в северо-восточном углу кладбища. Небольшой монумент, терявшийся на фоне памятников семьи Нордстром, в честь японских ветеранов Второй мировой — американцев японского происхождения, сражавшихся с немцами. В те дни на него мало кто обращал внимание, лишь Генри, неспешно проходя мимо, приподнял шляпу.

11

Говори по-американски 1942

Генри стоял перед зеркалом, собираясь в школу. Он попросил маму погладить ему одежду, но складки все равно остались. Генри примерил бейсболку, но передумал надевать и заново причесался. Утро понедельника он всегда ждал с волнением. Начинал волноваться еще в воскресенье днем. И хотя он привык к порядкам школы Рейнир, с каждым часом у него сильней сжималось сердце. С каждой минутой ближе возвращение в школу для белых, а с ним — хулиганы, насмешки, работа в столовой с миссис Битти. В то утро, однако, Генри радостно предвкушал большую перемену. Драгоценные сорок минут на кухне с Кейко стали его любимым временем. Нет худа без добра? Пожалуй.

— Ты прямо-таки сияешь, — заметил по-китайски отец, хлебая джук— густой рисовый суп с кусочками консервированной капусты. Генри этот суп не очень-то любил, но послушно ел, из уважения к маминому труду.

Генри сел за стол, выловил из своей миски ломтики консервированного утиного яйца и, пока мама не вернулась из кухни, переложил ей в тарелку. Генри и самому нравились соленые ломтики, но он знал, что это мамино любимое лакомство, а себя она всегда обделяет. На обеденном столе вишневого дерева стоял круглый вертящийся поднос; заслышав мамины шаги, Генри крутнул его, и мамина тарелка вернулась на прежнее место.

Отец поглядывал на Генри из-за газеты с заголовком на первой странице: «Капитуляция британских войск в Сингапуре».

— Ну что, привык к школе? Да? — спросил он, шурша газетой.

Генри, наученный горьким опытом не говорить дома по-кантонски, в ответ кивнул.

— Лестницу уже починили? Ту, где ты споткнулся?

Генри снова кивнул и уткнулся в тарелку с густым супом. Беседы у Генри с отцом были односторонние: Генри слушал, но ничего не говорил. Он и вообще редко подавал голос, разве что на английском, в доказательство своих успехов. Но отец понимал только по-кантонски и немного по-мандарински, и их беседы напоминали волны — шли сами по себе, словно приливы двух океанов.

На самом деле лестница была ни при чем, в первый школьный день Генри досталось от Чеза Престона. Но родители так радовались, что Генри попал в Рейнир, и отозваться о школе плохо значило бы огорчить их до глубины души. И Генри выдумал историю про лестницу — и рассказал «по-американски». Родители, ясное дело, ни о чем не догадались, умоляли «беречься». Генри как мог старался им угодить. Каждый день ходил в школу против потока китайских ребят, дразнивших его белым дьяволом. Работал в школьной столовой, где белые дьяволята обзывали его желтым. Ну и пускай, буду делать что нужно, думал Генри. Но все-таки тяжело все время «беречься».

Генри доел завтрак, поблагодарил маму, сложил в сумку учебники — все в новых обложках, из рекламных листовок джаз-клуба.

В среду после уроков Генри и Кейко убирали классы: выносили мусор, выбивали тряпки. Покончив с работой, ждали, когда минует опасность. Чез и Дэнни Браун каждый день снимали флаг, поэтому задерживались чуть дольше остальных. Но последний звонок прозвенел полчаса назад, а их нигде не было видно. Генри дал знак Кейко, что путь свободен, — она пряталась в женском туалете, пока Генри нарезал круги по школьной автостоянке.

Генри и Кейко обычно уходили из школы последними, не считая сторожей. Сегодняшний день не был исключением. С сумками на плечах они сошли с крыльца, миновали пустой флагшток.

Генри заметил у Кейко в сумке альбом, тот самый, что видел в парке.

— Кто тебя научил рисовать? — «Да так хорошо», — добавил про себя Генри с ноткой зависти, втайне восхищаясь ее талантом.

Кейко дернула плечом:

— В основном мама. Она в мои годы была художницей. Мечтала уехать в Нью-Йорк, работать в галерее. Но сейчас у нее руки болят и она почти не рисует, все краски и кисти мне отдала. Хочет, чтобы я поступила в Корниш, школу искусств на Капитолийском холме, — слышал, наверное?

Генри слышал про Корниш, четырехлетний колледж для художников, музыкантов, танцоров. Модное, престижное заведение. Он был сражен наповал. Генри не был знаком ни с кем из людей искусства, кроме разве что Шелдона… и все-таки…

— Тебя не примут.

Кейко застыла, устремив взгляд на Генри:

— Почему не примут? Потому что я девчонка?

Генри порой недоставало такта, он не знал, как сказать, чтобы не обидеть, и брякнул первое, что пришло в голову:

— Потому что ты японка.

— Вот мама и хочет, чтобы я попробовала. Я стала бы первой. — Кейко обогнала Генри на пару шагов. — Кстати, о маме: я ее спросила, что значит «оай дэки тэ урэси дэс».

Генри шел чуть позади, беспокойно озираясь. Он задержал взгляд на цветастом платье Кейко. Такая на вид скромница, а как умеет поддеть!

— Это меня Шелдон научил, — попытался оправдаться Генри.

— Хорошие слова. — Кейко остановилась, будто любуясь пролетавшими в вышине чайками, перевела взгляд на Генри, в глазах сверкнули озорные огоньки. — Спасибо тебе. И Шелдону заодно. — Она улыбнулась и зашагала дальше.

На углу, где обычно стоял Шелдон, было тихо и пусто — ни музыки, ни зрителей, ни самого саксофониста. Он всегда играл через дорогу от здания отопительной компании «Рейнир», где вход с начала года был завален мешками с песком для защиты от бомбежек. Туристы безразлично шли мимо, будто Шелдона никогда здесь и не было. Генри и Кейко озадаченно переглянулись.