Клуб Ракалий

Да, но родительское собрание… Ирен ожидает, что он будет там. И ожидает с полным на это правом. Да и перед Дугги у него тоже обязательства имеются.

— Послушай, Кев, а по-другому никак нельзя? — громко спросил он у трубки. — Должен тебе сказать, что из всех вечеров, какие ты мог бы выбрать, этот самый неудачный.

— Прошу тебя, постарайся освободить его, Билл. Пожалуйста. Только подумай, как у нас все будет…

— Да. Верно. Верно, — прервал он Мириам, не желая слушать ее мольбы. Картина, стоявшая перед глазами, и так была слишком живой. Он тяжело вздохнул. — Ладно, если это необходимо сделать завтра, значит… сделаем это завтра.

Он услышал на другом конце линии вздох облегчения. Его уже распирало новое чувство: не то гордость, не то удовлетворение. Нежное чувство, почти отеческое.

— Так в какое время ты всех собираешь?

— В семь тридцать? Ты сможешь прийти к этому времени?

Последний вздох — полный усталости и смирения.

— Хорошо, Кев. Я буду. С этим нужно что-то решить, раз и навсегда. Но ты теперь мой должник-идет? Я серьезно.

— До скорого, Билли, — сказала Мириам, прибегнув к ласковому уменьшительному, которого он ни за что не стерпел бы от Ирен.

— Пока, — ответил Билл и положил трубку.

Они выпили чаю, втроем, поужинали — сосиски, фасоль, жареная картошка, — и только когда Дуг ушел к себе наверх, чтобы заняться уроками или еще раз поставить новую пластинку, Ирен заговорила о том, что услышала.

— Я так понимаю, что завтра вечером у тебя дела?

Билл виновато развел руками.

— Нам нужно принять решение, любовь моя. Завтра утром поступят предложения администрации. Надо собраться, обсудить их, да еще и решить, как быть со Слейтером. Принять какие-то дисциплинарные меры. — Он отер краешком кухонного полотенца рот. — Беда, я понимаю, но что тут поделаешь? — И совсем уже тихо, словно обращаясь к себе, повторил: — Что тут поделаешь?

Несколько секунд Ирен смотрела на мужа, взгляд ее был тепл, но странно загадочен. Потом встала, нежно поцеловала его в затылок.

— Ты невольник общего дела, Билл, — пробормотала она и задернула шторы, за которыми уже сгущалась тьма.

5

В утро, последовавшее за большим родительским собранием, Чейз, войдя в класс, уронил кейс на пол у своей парты и, повернувшись к сидевшему близ окна Бенжамену театрально возвестил:

— Я намереваюсь отобедать в твоем доме. Бенжамен оторвался от руководства по французским глаголам (в этот день им предстояла контрольная) и переспросил:

— Прошу прощения?

— Твои предки пригласили моих на обед, — пояснил страшно довольный собой Чейз. — И меня с ними.

— Когда?

— В эту субботу. Они тебе не сказали?

Бенжамен обругал про себя родителей, не посоветовавшихся с ним насчет этой их потрясной затеи и даже не сказавших ему о ней. В тот же вечер, едва вернувшись домой, он допросил мать и выяснил, что все было обговорено вчера, в «Кинг-Уильямс», при первом их знакомстве с родителями Чейза.

Между прочим, Бенжамен лелеял в связи именно с этим родительским собранием надежды самые сладкие. И не потому, что рассчитывал на всякого рода учительские похвалы, но потому, что отцу с матерью предстояло отсутствовать почти весь вечер, а значит, на все это время гостиная и — что куда важнее — телевизор поступали в полное его распоряжение. Удача фантастическая, поскольку этим вечером, в девять, Би-би-си-2 показывала французский фильм, описанный в программе как «нежная и эротичная история любви», что почти наверняка подразумевало наличие некоторого числа обнаженных тел. Бенжамен и поверить не мог, что ему так повезло. Пола легко будет склонить — посредством разумных доводов и увещеваний, подкрепленных, как водится, обычной угрозой физической расправы, — залечь в постель самое позднее в 8.30. Родители до десяти не объявятся. А это давало Бенжамену целый час, в течение которого одна — уж одна-то точно — из трех обворожительных молодых французских актрис, играющих в этом «напряженном, провокационном и разоблачительном исследовании amour fou» [4] (Филип Дженкинсон в «Радио тайме»), не преминет воспользоваться возможностью раздеться перед камерами. Слишком хорошо, чтобы в это поверить.

А Лоис? И Лоис тоже не будет. Лоис отправится туда, куда отправляется по вечерам каждый вторник, четверг и субботу, — на свидание с Волосатиком. Они встречались почти уже три месяца.

Молодого человека звали Малкольмом, и хоть Лоис не часто дозволяла ему переступать порог дома Тракаллеев, мать видела этого парня достаточно, чтобы у нее сложилось на его счет определенное мнение. Шейла находила его застенчивым, воспитанным и привлекательным. Густые, черные, как грампластинка, волосы Малкольма были отпущены до приемлемой длины, бородка опрятно подстрижена, а гардероб не включал в себя ничего более экстравагантного, чем вельветовая, ржавого оттенка, куртка, сетчатая бежевая рубашка да расклешенные джинсы. Шейлу он называл «миссис Тракаллей», а намерения в отношении дочери ее имел самые почтенные. Насколько Шейле было известно (и насколько было известно Бенжамену), свидания Лоис с Малкольмом никакой особой пикантностью не отличались: молодые люди проводили несколько часов в табачном дыму «Пушечных жерл» или «Розы и короны» за разговорами; к паре стаканов «Брю» добавлялось порой по малой кружке «шанди». В случаях совсем уж редких они отправлялись на концерты — «оттянуться», как выражался Малкольм, чем поначалу ставил всех в тупик. Встревоженному воображению Шейлы чудились при этом вставшие в круг, одуревшие от травки подростки, дергающиеся в атмосфере сексуальной вседозволенности под какофонию, создаваемую волосатыми гитаристами и ударниками. Однако дочь возвращалась с этих призрачных оргий задолго до полуночи и выглядела совершенно невредимой.

Вскоре после семи напевные переливы дверного звонка возвестили о появлении Малкольма. Лоис запаздывала, задержанная в ванной таинственными омовениями, которые неизменно занимали перед каждым ее свиданием никак не меньше трех четвертей часа; родители тоже были заняты, принаряжались перед посещением «Кинг-Уильямс». В итоге развлекать многообещающего ухажера, неловко переминавшегося у камина гостиной, пришлось Бенжамену. Они обменялись кивками, Малкольм присовокупил негромкое «Все путем, приятель?» и подбадривающую улыбку. Начало, в общем и целом, нормальное. Вот только Бенжамен никак не мог придумать, что бы ему такое сказать.

— И кто здесь лабает? — спросил Малкольм. Он смотрел на прислоненную к одному из кресел гитару с нейлоновыми струнами. Гитара принадлежала Бенжамену, то был подарок на день рождения — мама купила ее два года назад, за девять фунтов.

— А. Это моя, играю немного.

— Классику?

— В основном рок, — ответил Бенжамен. И добавил, надеясь, что это произведет впечатление: — Ну и блюз.

Малкольм хмыкнул:

— На Би-Би Кинга ты не очень похож. Клэптона любишь?

Бенжамен пожал плечами:

— Он в порядке. В самом начале оказал на меня большое влияние.

— Понятно. Однако ты из него вырос, так? Бенжамен вспомнил нечто вычитанное в «Звуках», цитату из какого-то бойкого адепта прогрессивного рока.

— Я хочу раздвинуть границы песни, построенной на трех аккордах, — сказал он. Непонятно, с чего вдруг он затеял исповедоваться перед этим парнем, делиться с ним мыслями, которые обычно старался держать при себе. — Сочиняю что-то вроде сюиты. Рок-симфонию.

Малкольм вновь улыбнулся, однако разговор продолжил без какой-либо снисходительности:

— Время сейчас самое подходящее. Двери открыты для всех. — Он присел на софу, сжал ладонями джинсовые колени. — Да и насчет Клэптона ты прав. Собственных порядочных идей у него нет. Он теперь явно косит под Боба Марли. Если хочешь знать мое мнение, это просто заимствование чужой культуры. Неоколониализм в музыкальной упаковке.

Бенжамен кивнул, стараясь не выглядеть озадаченным.