Исповедь моего сердца

Никто в семье, даже сам мистер Стерлинг, любитель-коллекционер предметов шотландской старины, этого, похоже, не знал.

Мина Раумлихт?Из деревни Иннисфейл?

Она, несомненно, была деревенской девушкой, оробевшей при виде роскошного дома Стерлингов, — горничная поняла это с первого взгляда и решила, что с подобной посетительницей нечего церемониться.

Она, видите ли, хочет видеть мистера Стерлинга!

И говорит таким испуганным детским голоском!

Поскольку мисс Раумлихт, как представилась девушка, ничего не слышала о смерти хозяина, она едва ли могла быть сколько-нибудь важной персоной; разумеется, ни родственницей, ни приятельницей Стерлингов она не являлась; равно как и бывшей здешней служанкой — словом, никем, кого следовало бы принимать всерьез. Поэтому горничная весьма неприветливо заявила ей, что это невозможно, нет, она не может видеть мистера Стерлинга; и никого из членов его семьи — тоже, поскольку в настоящий момент они «не принимают». Но если хочет, она может оставить для миссис Стерлинг свою визитку. Или написать письмо и отправить его по почте…

Смущенная негостеприимным тоном горничной, Мина Раумлихт чуть попятилась назад, однако с детским упрямством как вкопанная застыла у самой двери. Ее ресницы трепетали от собственной дерзости, губы дрожали, но она настойчиво твердила, что ей необходимо видеть мистера Стерлинга, мистера Мейнарда Стерлинга, потому что у нее дело чрезвычайной важности, совершенно неотложное, и она проделала ради этой встречи долгий путь.

Долгий путь? Это из Иннисфейла-то? Голос горничной звучал почти презрительно, ибо Иннисфейл, крохотное селение у подножия ближних гор хребта Чатокуа, находилось всего в каких-нибудь двенадцати милях от Контракэуера.

Глаза девушки наполнились слезами. Она стояла, взволнованная, задыхающаяся, словно человек, отчаянно решившийся на дерзкий поступок, потребовавший от него невероятной храбрости и напряжения всех душевных сил, а посему не могущий позволить себе отступить. Снова спросив, не может ли она все же повидать мистера Стерлинга, она снова услышала краткий и бесцеремонный ответ: нет, не может. Сцепив руки, девушка поинтересовалась, «не на работе ли сейчас Мейнард» — что прозвучало весьма странно — и услышала еще более резкое: нет, не «на работе». Может быть, он в отъезде? — потому что она знает (эти слова девушка пробормотала едва слышно, опустив глаза), что он много путешествует. На это горничная нарочито вызывающе отчеканила: нет, «хозяин не в отъезде».

Тогда можно оставить ему записку? Лично для него?

К этому времени девушка в черном бархатном плаще почти всхлипывала от отчаяния, и горничная засомневалась: быть может, она зашла слишком далеко, слишком много на себя взяла? Впрочем, «Мина Раумлихт из Иннисфейла» не могла быть важной персоной — в лучшем случае продавщица или служанка, — и вряд ли горничная могла получить из-за нее нагоняй от хозяев, а посему решила больше не миндальничать и с суровостью старшей сестры, презирающей капризы младшей, двинулась вперед с явным намерением выставить девушку за дверь, повторяя при этом, что нет, та не может оставить записку хозяину, потому что это не разрешается.

— Не разрешается?! — прошептала мисс Раумлихт. — Как это может быть?

— А вот так — не разрешаетсяи все, мисс.

Но как ни странно, девушка не собиралась сдаваться и ни на шаг не отступила с того места, на котором стояла; непокорно подняв свое нежное детское личико, она шепотом произнесла слова, которые так поразили горничную, что она запомнила их на всю жизнь:

— Вы лжете. Вы лжете, я это точно знаю; и я пожалуюсь Мейнарду на то, как грубо вы со мной обошлись.

Вся спесь вдруг слетела с заносчивой служанки, она подумала, что, в конце концов, эта девушка не ее младшая сестра, а некто, кто, вопреки видимости, может оказаться-таки весьма важной персоной, с которой шутки плохи, несмотря на ее юный возраст, а посему, смягчившись, сказала, что мисс Раумлихт может войти и подождать в гостиной, а она пойдет спросит у хозяйки, сможет ли та поговорить с ней.

— Но я хочу говорить с хозяином… — уже менее решительно заметила девушка.

Разумеется, это какая-то ошибка. Кто-то неправильно проставил имя в документе: то ли клерк, то ли секретарь, то ли кто-то из младших помощников адвоката. Мейнард Стерлинг — умер?!

Хотя фирма «Стерлинг, Стерлинг и Педрик» чуть ли не каждый день имела дело с кончиной своих клиентов и последствиями подобного события и хотя Мейнард Стерлинг как ответственный глава семейства и недурной юрист-профессионал уже несколько лет назад составил собственное завещание, для него фраза «Земля к земле, прах к праху» имела не столько реальный, сколько отвлеченный смысл — нечто вроде поэтической метафоры.

И вот — умереть таким заурядным, нелепым, негероическим образом: в будний день, в разгар очередного раунда длившихся уже девятый месяц переговоров относительно дополнительных документов по чрезвычайно запутанному делу, в котором «Стерлинг, Стерлинг и Педрик» (представлявшая интересы невероятно богатого фабриканта из Чатокуа, одного из основателей Национальной ассоциации фабрикантов) насмерть сцепилась со своим давним соперником фирмой «Бейгот, Буши и Грин» (представлявшей интересы владельцев медных рудников в южной части штата), запнувшись на середине латинской фразы — кажется, pro tempore? Ему казалось жизненно важным закончить эту фразу, словно от того, сможет ли он произнести ее до конца, несмотря на приступ стенокардии, швырнувший его лицом на стол совещаний и через несколько часов убивший, зависело его собственное спасение и спасение всей Вселенной.

Но он так и не смог договорить ее до конца. Постыдно запинаясь и извиваясь от боли, он не смог договорить ее до конца. Будто он, Мейнард Стерлинг, не был одним из самых выдающихся адвокатов штата Нью-Йорк.

Что так отчаянно пытался произнести мистер Стерлинг?

Полагаю, это было некое послание семье.

Нет, это наверняка была молитва. Он молил Бога о спасении души.

В момент своей внезапной смерти Мейнард Стерлинг являл собой поразительную фигуру: он был крепко сбит, но отнюдь не тучен; крупную и круглую, как луна, голову украшала серебристая шевелюра струящихся седых волос; близко поставленные добрые глаза проницательно смотрели из-под полуприкрытых век. Он был одним из тех джентльменов, в ком бурлила жизнь, ибо он знал, знал всегда, кто он есть; он отдавал себе полный отчет в своей миссии на земле как ревностного христианина (он являлся дьяконом Первой пресвитерианской церкви Контракэуера) и носителя почтенной профессии юриста (каковыми были также его отец и дед). Он был пламенным республиканцем, верившим, как и экс-президент Тедди Рузвельт, что опасное распространение социализма в настоящее время есть результат «недальновидности и безрассудства наиболее богатых граждан страны»; хотя по роду службы мистеру Стерлингу приходилось защищать интересы именно этих богатых граждан, благодаря чему процветала его фирма, он не боялся открыто исповедовать некоторые умеренно критические взгляды… разумеется, он считал бы социализм злейшим врагом, если бы дело дошло до открытой войны. Но прежде всего он был преданным мужем и отцом, надежным другом, человеком безукоризненного поведения и неподкупной честности. Бог, казалось, всегда благоволил к нему и… нет, это, конечно же, какая-то ошибка — он не должен был умереть. Вот так, в разгар переговоров, в расцвете сил, на пятьдесят третьем году жизни!

Он прожил беспримерно цельную жизнь. Хотя было в ней, хранимое в тайне от семьи, нечто тревожное… таинственное… какая-то неясная тень… чего именно? Чего-то, что в день похорон мистера Стерлинга не то чтобы обнаружилось, а так, неопределенно забрезжило. Среди кучи визиток с выражением соболезнований почтальон принес письмо: