Тереза Батиста, уставшая воевать

— Да такой человек прямо перед твоими глазами — это я! На какой день назначено судебное разбирательство?

И тут Лулу Сантос расхохотался, он хохотал как сумасшедший, на его смех даже прибежала испуганная Адриана:

— Что это с вами, Лулу?

Наконец адвокат пришёл в себя.

— Хотел бы я видеть рожу Либорио дас Невеса, когда Жоана распишется в присутствии судьи. Тереза, мудрейшая, да я тебе присваиваю степень доктора honoris causa! И ухожу домой, чтобы обдумать всё это, ты метишь в самое яблочко. До завтра, моя милая Адриана, мунгунса у вас дивная. Как верно говорит народ: кто ворует — тот вор… Я жажду увидеть этот горшок с дерьмом в тот самый миг, когда Жоана… Я получу самое большое удовлетворение в моей жизни.

Тереза, сидя на террасе, забывает о Лулу Сантосе, Жоане дас Фольяс и Либорио дас Невесе. Где же бродит обманщик? Ведь обещал же прийти тот, что с глиняной трубкой, загорелый, обветренный, с широкой грудью и большими руками, что выносили её из кабаре. Не пришёл, почему?

В уснувшем городе, в опустевшем порту, одинокая, печальная и страдающая от задетого самолюбия, Тереза Батиста, поджидая Жануарио Жеребу, думает: почему он не пришёл, может, занят или заболел? Но что стоило предупредить, послать кого-нибудь с запиской? Обещал прийти за ней к вечеру, чтобы вместе поужинать на баркасе мокекой по-баиянски — «Поджарить на растительном масле я умею!» — потом они отправились бы к морю полюбоваться волнами и послушать шум прибоя, там, за гаванью, оно открытое, не то что этот рукав реки. Река-то Катингиба красивая, ничего не скажешь, у города спокойная, она огибает остров Кокосовых пальм, в ней всегда стоят на якоре большие парусники и небольшие грузовые суда; но море — сама увидишь — совсем другое, никакого сравнения — ах! Море — это дорога без конца и края, в нём сокрыты бури, шторма и нежность набегающего на песок пенного прибоя. И не пришёл, почему? Он не имел никакого основания думать о ней как-то не так, ведь она не навязывалась.

В предыдущие дни капитан Жануарио, очень занятый разгрузкой баркаса и его мытьём для приёма нового груза — мешков с сахаром, — всё же находил время, чтобы увидеть Терезу, посидеть с ней на Императорском мосту, рассказывая истории о парусниках и встречных ветрах, о бурях и кораблекрушениях, о всяких случаях в порту на кандомбле, что происходят с моряками и капоэйристами, Матерями Святого и ориша. Рассказывал ей о праздниках, там праздник целый год: первого января — праздник покровителя мореплавателей, в этот день в добрый путь парусники сопровождают лодку с навесом туда и обратно, а потом самба и угощение на весь день и ночь, праздник Бонфина — от воскресенья до воскресенья во вторую неделю января с процессией, с мытьём в четверг; мулы, ослы, лошади украшены цветами, баиянки с глиняными кувшинами и горшками, наполненными водой, которые держат на головах или плечах, воды Ошала, моющие Церковь Господа нашего Бонфинского, один чёрный — африканский, другой белый — европейский, двое разных святых в одном подлинном баиянском; праздник Рибейры, предшествующий Карнавалу; праздник Иеманжи [16] на Рио-Вермельо — второго февраля, подарки Матери вод, которые приносят в огромных соломенных корзинах, — духи, гребни, мыло, перстни, колье, море цветов и записок с просьбами: тихого, спокойного моря, обилия рыбы, здоровья, радости и любви. И это с раннего утра до вечернего отлива, когда парусники выходят в открытое море на процессию Жанаины, впереди парусник капитана Флориано, который везёт главный подарок рыбаков. На середине моря их поджидает Царица, одетая в прозрачно голубые раковины, в руках абебе: odoia, Иеманжа, odoia!

Рассказывал он и о Баии, каков этот город, родившийся у моря и взобравшийся на гору, изрезанную склонами. А рынок? Агуадос-Менинос? Откос, пристань в порту, школа капоэйры, где по воскресеньям он занимался с местре Траирой, Кошкой и Арнолом, потом террейро Богуна, где был конфирмирован огун для Янсан — по его убеждению, Тереза должна быть, дочерью Янсан, потому как обе они отважны и их не покидает присутствие духа. Хотя Янсан — женщина, она божество мужественное, бок о бок со своим супругом Шанго [17] она бряцает оружием, не боится ни эгунов, ни мертвецов, всё время поджидая их, воинственно возглашает: «Eparei!»

Накануне, когда они сидели на Императорском мосту, Жануарио Жереба потрогал пальцем пораненную губу Терезы и удостоверился, что шрама от кулака Либорир уже не осталось, вот только зуб ещё не вставлен. Жануарио всего лишь дотронулся до её губы, но этого прикосновения было достаточно, чтобы Тереза вся напряглась.

Однако Жануарио вместо того, чтобы жаркими поцелуями поточнее удостовериться, в порядке ли губа Терезы, отдёрнул руку, словно обжёг её о влажный рот Терезы. Он принёс ей рио-де-жанейровский журнал с фоторепортажем о Баии: на распашной цветной фотографии видны были Рыночный Откос и совсем близко от него стоящий под голубым парусом на якоре парусник «Цветок вод», на корме, чиня штаны, возвышался голый по пояс Жануарио Жереба, для Терезы — Жану: «Кто меня любит, зовёт Жану».

Тереза спускается по Передней улице, ища глазами знакомую фигуру великана, идущего вразвалку, с дымящейся во рту глиняной трубкой. Неподалёку от «Ватикана», у старого деревянного моста, она видит контуры баркаса «Вентания», огни погашены, никакого движения на палубе, если кто-то и есть, то спит, а Тереза не решается приблизиться. Но где же Жереба, где же великан моря, куда улетел, в какой дальний полёт отправился урубу-царь? На втором этаже «Ватикана» горят разноцветные лампочки: красные, жёлтые, зелёные, голубые, — зазывают золотую молодёжь Аракажу и её гостей потанцевать в «Весёлом Париже». Может, Жануарио там, в зале для танцев, кружит в вихре какую-нибудь красотку, а может, и портовую девку; танцы — его слабость, ведь и в тот вечер он пришёл в кабаре, чтобы потанцевать. Но кто даст силы Терезе распахнуть дверь, взбежать по лестнице, пройти через зал, где танцуют, и, подражая Либорио дас Невесу, встать, уперев руки в бока, перед Жану, который прижимает к себе партнёршу, и нагло, развязно сказать: это так-то, сеньор, вы пришли за мной, как обещали?

Флори запретил Терезе появляться в кабаре до дебюта: импресарио хотел, чтобы образ, который все обсуждали после той шумной драки в «Весёлом Париже», не исчез из памяти желающих её увидеть, ведь если она будет посещать кабаре каждый вечер и танцевать с кем попало и беседовать, то для завсегдатаев кабаре она уже не будет той фурией, что в бешенстве кинулась к Либорио, чтобы плюнуть ему в рожу и тем самым бросить вызов всем присутствующим. Её должны увидеть в день представления как Королеву самбы, в широкой юбке с оборками, кофте и тюрбане. Только распухшей губы и выбитого зуба никто не увидит. Что касается зуба, то умудрённый опытом Флори себя спрашивал, когда же доктор Жамил Нажар закончит свой шедевр, ведь ещё ни одному хирургу-дантисту-протезисту не требовалось столько времени, чтобы вставить один-единственный золотой зуб. У крепкого весёлого мулата Калисто Гроссо, лидера портовых грузчиков, помешанного на золотых зубах — у него их семь во рту, четыре вверху и три внизу, и самый красивый вверху посередине, — все вставлены доктором Нажаром, и мгновенно. За один раз он вставил три, три крупных зуба, и, надо сказать, все три даже не потребовали половины уже затраченного времени на один маленький золотой зуб Терезы.

Однако не запрет Флори и не отсутствие зуба удерживали Терезу у дверей «Весёлого Парижа», а то, что у неё не было ни малейшего права лишать капитана парусника удовольствия потанцевать, пофлиртовать, провести ночь с какой-нибудь шлюхой, даже если бы это было так. До сегодняшнего дня Тереза не имела на него прав даже как влюблённая: они обменивались быстрыми взгляда ми, но, как только Тереза устремляла на него долгий взгляд, он тут же отводил глаза. Правда, она звала его Жану, говоря тем самым, что относится к нему с любовью, а он называл её разными ласковыми именами: Тета, моя святая, малышка, — на чём и кончалась их нежность. Тереза выжидала, как и полагается женщине, с достоинством, ведь первый намёк, первое ласковое слово должны исходить от него. Рядом с Терезой он казался счастливым, был весел, улыбался, много говорил, но ничего больше, словно был наложен запрет на теплоту в голосе, слово любви, ласковый жест, — что-то останавливало Жануарио Жеребу.