Когда рассеется туман

— Думаю, жених вовремя пришел в себя, — заметила Ханна.

— Он женился на ее сестре, — объяснила Эммелин.

Ханна осеклась, правда, ненадолго.

— Надо было подать на него в суд за нарушение обязательств.

— Леди Клем тоже так сказала — и даже хуже — а бабушка ответила, что мисс Принс не желала ему неприятностей.

— Ну и дура, — подытожила Ханна. — Тогда так ей и надо.

— Но ведь это так романтично, — хмыкнул Дэвид. — Несчастная безответно влюблена, а тебе жалко почитать ей грустные стихи. До чего же ты такая жестокая, Ханна!

— Не жестокая, а реалистичная, — подняла подбородок Ханна. — А влюбленные вечно ничего не соображают и творят всякие глупости.

Дэвид улыбнулся — многозначительная улыбка старшего брата, который уверен, что совсем скоро сестра заговорит по-другому.

— Нет, серьезно, — упрямо продолжала Ханна. — Ты же знаешь, как я отношусь ко всей этой романтике. А мисс Принс стоило бы унять слезы и заинтересоваться чем-нибудь, да и нас заинтересовать. Строительством пирамид, к примеру, или исчезновением Атлантиды, походами викингов…

Эммелин зевнула, а Дэвид поднял руки, показывая, что сдается.

— Ну ладно, — хмуро сказала Ханна, глядя на листы в руке. — Мы только зря теряем время. Начнем с того места, где Мариам поражает проказа.

— Мы это уже сто раз репетировали, — запротестовала Эммелин. — Давайте поиграем во что-нибудь!

— А во что?

— Не знаю, — растерянно пожала плечами Эммелин, переводя взгляд с Дэвида на Ханну. — Может, в Игру?

Нет, не «в Игру», а «в игру». Тогда еще она была для меня просто игрой. Эммелин могла иметь в виду шарики или прятки. Только некоторое время спустя их игра стала Игрой с большой буквы, дорогой к приключениям, фантазиям и тайнам. А тем хмурым, сырым утром, когда дождь уныло барабанил в окна детской, я почти не обратила внимания на слова Эммелин.

Скрючившись за спинкой кресла и сметая разлетевшиеся по полу сухие лепестки, я пыталась представить себе, каково это — иметь братьев и сестер. Мне всегда хотелось кого-нибудь. Я даже раз спросила у мамы: не могла бы она завести мне сестренку, чтоб было с кем сплетничать и шептаться, фантазировать и мечтать. Мне жилось так одиноко, что я с удовольствием представляла себе даже наши ссоры. Мама как-то грустно рассмеялась и сказала, что ни к чему повторять одну ошибку дважды.

Как это — гадала я — ощущать себя чьей-то, глядеть на мир, зная, что ты — часть племени, чувствуя за спиной союзников? Погрузившись в свои мысли, я рассеяно водила щеткой по спинке кресла, как вдруг она за что-то зацепилась, на пол свалилось одеяло, и я услышала хриплый вскрик:

— Что случилось? Ханна! Дэвид!

Старушка, древняя, как само время, дремала в кресле, завернувшись в плед так, что до сих пор ее не было ни видно, ни слышно. Должно быть, няня Браун, сообразила я. О ней говорили тихо и благоговейно, как наверху, так и под лестницей, она вырастила самого лорда Эшбери и считалась такой же принадлежностью семьи, как и дом.

С щеткой в руке я застыла за спинкой кресла под взглядами трех пар голубых глаз.

— Что стряслось, Ханна? — снова спросила старушка.

— Ничего, няня Браун, — обретя дар речи, ответила Ханна. — Мы репетировали. Будем потише.

— Смотрите, чтобы Реверли не слишком распрыгался здесь, взаперти, — велела няня.

— Нет-нет, он ведет себя замечательно, — сказала Ханна, очень отзывчивая, несмотря на вспыльчивость. Она шагнула к няне и снова укрыла одеялом ее высохшее тело. — Отдыхай, милая, у нас все хорошо.

— Ну если только совсем чуть-чуть, — сонно согласилась няня. Ее глаза закрылись, и через минуту она уже мирно похрапывала.

Я затаила дыхание, ожидая, когда кто-нибудь из детей заговорит. Они всё смотрели на меня широко раскрытыми глазами. Я уже представила, как меня волокут к Нэнси или даже к самому мистеру Гамильтону, а те требуют объяснить, как это я осмелилась вытереть пыль с няни, и недовольное лицо мамы, когда меня вернут домой, даже не дав рекомендаций…

Но никто не ругал меня, не бранил, даже не хмурился. Случилось то, чего я совершенно не ожидала. Будто по команде они расхохотались: свободно, безудержно, рушась друг на друга и сплетаясь в клубок.

Я молча стояла, ожидая сама не знаю чего, смех напугал меня гораздо больше, чем молчание. Губы предательски задрожали.

Наконец, старшая девочка вытерла глаза и смогла выговорить:

— Я — Ханна. Мы с тобой раньше не встречались?

Я торопливо сделала книксен и выдохнула:

— Нет, миледи. Меня зовут Грейс.

— Никакая она не миледи, — рассмеялась Эммелин. — Она просто мисс.

Я снова присела, стараясь не поднимать глаз.

— Меня зовут Грейс, мисс.

— А выглядишь как-то знакомо, — сказала Ханна. — Ты точно не работала здесь на Пасху?

— Нет, мисс. Я новенькая. Меня взяли месяц назад.

— Ты слишком маленькая для горничной, — заметила Эммелин.

— Мне четырнадцать, мисс.

— Опа! — воскликнула Ханна. — Мне тоже! Эммелин — десять, а Дэвид у нас старичок — ему шестнадцать.

— А ты всегда протираешь тех, кто уснет в кресле, Грейс? — спросил в свою очередь Дэвид. Эммелин снова захохотала.

— Нет, нет, сэр. Только сегодня, сэр.

— Жалко. А то можно было бы никогда не мыться.

От смущения у меня вспыхнули щеки. Никогда раньше я не встречала настоящего джентльмена, да еще почти моего ровесника. От его последних слов сердце у меня в груди заколотилось как птица в клетке. Странно. Даже и сейчас, когда я вспоминаю Дэвида, я чувствую что-то вроде того, давнего волнения. Выходит, я еще не совсем умерла.

— Не обращай внимания, — посоветовала Ханна. — Дэвид считает себя жутким остряком.

— Да, мисс.

Ханна смотрела на меня с интересом, словно собираясь спросить что-то еще. Но прежде чем она открыла рот, мы услышали звук шагов — сперва по лестнице, а потом и по коридору. Ближе, ближе… Цок, цок, цок…

Эммелин подскочила к двери и поглядела в замочную скважину.

— Это мисс Принс, — обернувшись к Ханне, шепнула она. — Идет сюда.

— Скорей! — прошипела Ханна. — А то погибнем страшной смертью в неравной борьбе с Теннисоном.

Застучали ботинки, — взметнулись юбки и, прежде чем я успела хоть что-нибудь сообразить, все трое испарились. Дверь распахнулась, в комнату ворвался холодный, сырой воздух. В дверном проеме выросла прямая, как палка, фигура.

Мисс Принс оглядела комнату и заметила меня.

— Ты! — сказала она. — Ты не видела детей? Они опаздывают на урок. Я уже десять минут жду их в библиотеке.

Я не привыкла обманывать и до сих пор не знаю, что со мной случилось, и все же в тот момент, глядя прямо на учительницу, я, не моргнув глазом, соврала:

— Нет, мисс Принс. Не видела.

— Точно?

— Да, мисс.

Она пристально изучила меня через очки.

— Но я ведь ясно слышала тут голоса.

— Только мой, мисс. Я пела.

— Пела?

— Да, мисс.

В детской воцарилось молчание, которому, казалось, не будет конца. Потом мисс Принс похлопала указкой по раскрытой ладони и шагнула внутрь. Двинулась по периметру комнаты — цок, цок, цок…

Когда она подошла к кукольному домику, я заметила, что из-за него высовывается ленточка Эммелин.

— Я… я вспомнила, мисс. Я видела их из окна. Они были в старом лодочном сарае, на берегу.

— На берегу, — повторила мисс Принс. Она подошла к окну и попыталась вглядеться в туман, бросавший на ее лицо белый, призрачный отсвет. — «Осина тонкая дрожит, и ветер волны сторожит…»

Тогда я еще не читала Теннисона и решила, что мисс Принс просто описывает озеро.

— Да, мисс, — согласилась я.

Постояв еще мгновение, она обернулась.

— Я пошлю за ними садовника. Как там его…

— Дадли, мисс.

— Значит, пошлю Дадли. Не будем забывать, что точность — вежливость королей.

— Да, мисс, — приседая, подтвердила я.

Учительница процокала мимо меня и, выйдя, плотно притворила дверь.